Прохору, как и тысячам растерявшихся солдат, казалось, что если только он скинет вещмешок и ерзавшую на голове каску, а главное, если надбавит ходу, то это бегство налегке принесет ему спасение от вражеских танков. И, все побросав, кроме винтовки, он кинулся прочь от дороги в озими. Он бежал, повинуясь лишь звериному инстинкту выжить во что бы то ни стало, бежал в страхе, никогда прежде не испытанном.
Наверно, и Прохор, как и те, кто мчался позади него, рано или поздно был бы навылет, со спины, прострелен длинной пулеметной очередью, а быть может, его искромсала бы и вдавила в землю настигнувшая гусеница, но танк, который норовил сбоку обойти бегущих, вдруг вспыхнул факелом и вскоре скрылся в собственном дыму, густом и черном. Это, несмотря на беспамятство, Прохор заметил своим правым скошенным глазом. И сейчас же прежний инстинкт самосохранения увлек его в тот спасительный, опадающий к земле, распластывающийся дым.
Несколько метров пробежал Прохор в чадной мгле, с железистым привкусом во рту, почти незрячий, слыша, как в горящем танке глухо, с коротким треском, лопались снаряды и, к счастью, не слыша из-за этого лопанья тонкие взвизги летящих навстречу, кого-то разыскивающих пуль. Зато каким ласковым свежим ветерком обдало Прохора, едва только он вырвался из дымной мглы! Прямо перед ним, в еще низких лучах утреннего солнца, округло зеленел отшельник-курган, отбросив от себя длинную тень, похожую на богатырскую бороду. «Тум, тум, тум!» — доносились с его вершины долбящие звуки, а молочно-белые дымки стаями всплывали вверх, под лучи, словно старик-курган торопливо отдувался…
И характерно тупые, долбящие звуки, и сами эти нежные дымки выдавали стрельбу из противотанковых ружей. Они поразили и слух и зрение Прохора волевым бесстрашным упрямством, особенно вызывающим среди общего смятенья; они точно бы вырывали его существо из гибельного ужаса и беспамятства. Теперь уже не один звериный инстинкт выжить, уцелеть во что бы то ни стало гнал Прохора вперед — подстегивало естественное человеческое стремление приобщиться к тем, кто был чужд всякой панике и спокойно и верно делал свое солдатское дело.
Из последних сил рванулся Прохор к кургану. Но на пути вдруг зачернел свежеотрытый окопчик с длинно, наподобие копья, торчащим ружейным стволом. Поневоле пришлось подпрыгнуть, чтобы не задеть его, и с ходу перемахнуть окопчик. Однако вконец усталый, обезноженный Прохор уже утратил устойчивость — упал лицом в землю, враскидку. Лежа, он отдышливо сопел, откашливался от пыли и порохового дыма, сплевывал грязную слюну, а сам между тем все крепче, доверчивее прижимался к земле.
Недолгим, впрочем, был этот отдых. Чей-то хрипловатый голос приказал из окопчика: «Эй, паря, ползи ко мне!» И Прохор, вдавив локти в черствый суглинок, рывком подтянул тело и сполз в уже обжитую, попахивающую ружейным маслом и человеческим потом, стрелковую ячейку, затем (хотя и тесновато в ней было) присел на корточки, в упор глянул на зазывальщика…
Это был уже пожилой боец — вислоусый, с медно-темным, пропеченным и растрескавшимся лицом коренного и словно бы только что оторванного от полевых работ крестьянина. У него даже и травяные былинки запутались в отросших сивых волосах совсем по-сельскому; он и глядел-то на Прохора с мирной прищуркой степняка, привычного к ослепительной ласке южного солнца. А между тем на нем плотно, в обтяжку, сидела застиранная, перештопанная гимнастерка солдата, и его правое плечо округло вдавливалось в вогнутый плечевой упор с кожаной подушечкой, в то время как его толстоватый указательный палец обжимал могучий курок.
— Что, пехота-матушка, запыхалась, чай, в бегах-то? — усмехнулся он сочувственно, как бы желая малость развеселить зачумленного Прохора и одновременно выказывая в тонкой язвительной усмешке превосходство завзятого бронебойщика над простым пехотинцем.
— Да-а, запыхаешься тут, коли в бок саданут! — огрызнулся Прохор.
— А ты, паря, отдышись, — спокойно, уже с отеческой ноткой в голосе, посоветовал вислоусый боец. — Теперича ты, можно сказать, в за́тиши и должен в свое подобие войти. Теперича ты ко мне, наводчику, в помощники подряжайся, то есть будь вторым номерным, заместо убитого…
Бронебойщик не договорил. В каких-то пяти-шести метрах от окопчика что-то тяжко хлопнулось, раскололось с оглушающим треском, ослепило даже сквозь стиснутые веки. В тот же миг земля вскинулась разлетисто, веером, затмила небо, а затем вдруг сразу обвально рухнула на спины и головы, застучала по ним комковатыми градинами.