— Ишь, гад, заметил! Прицельный огонь ведет! — проворчал бронебойщик. — Ну погоди ж ты, фриц!..
Сказав это, он припал правой щекой к кожаной подушечке лицевого упора, прицелился и спустил курок. Раздался оглушающий выстрел. В ушах Прохора зазвенело, как если бы вдруг ударили широким деревянным молотком по самым перепонкам.
— Патрон! Патрон! — запоздало прорвался в сознание, сквозь звон, яростный голос, видать, промахнувшегося усача-бронебойщика. — Да вон же, в сумке, патроны!.. Эх ты, раззява!..
Обруганный, но и подстегнутый этой руганью, Прохор стал проворно выхватывать из сумки увесистые, сродни снарядам мелкокалиберной пушки, холодновато-скользкие, приятные на ощупь бронебойные патроны и, почти не глядя, совать их в подставляемую левую руку наводчика; при этом он каждый раз в ожидании выстрела заученно раскрывал рот, чтобы не оглохнуть и случаем не прослушать какую-нибудь новую команду своего нежданно-негаданного командира.
Сознание, что теперь его не преследует по пятам стальная лязгающая смерть и что он сам отныне шлет смерть врагу, вызывало в Прохоре азартное ожесточение. Он уже всякий раз, после отгремевшего выстрела из бронебойки, пружинно вытягивал свою шею из лопнувшего воротника гимнастерки и цепко, с бесстрашной прищуркой оглядывал все видимое степное пространство перед окопчиком.
Степь впереди словно подплясывала от снарядных разрывов, и в воздухе повисала серо-желтая пыльная пелена, перемешанная с пороховым дымом, с жирным чадом горящих танков и подожженной, тлеющей озими. А из этой адской мглы, как зловещее порождение ее, вновь и вновь возникали грозные тени — сначала расплывчатые, затем твердеющие по мере приближения.
Это были фашистские танки. Они медленно и тяжко, словно бы даже нехотя, но тем не менее неуклонно ползли в сторону кургана. Прохор видел, как из их дул, наведенных, кажется, на один его окопчик, било длинное пламя. Ему вообще мнилось, будто весь танковый удар направлен против усача-наводчика и против него, второго номерного. Но это было именно то суеверно-простодушное и вместе горделивое, возвышающее душу заблуждение, которое, пожалуй, свойственно любому солдату в минуты наивысшего испытания всех физических и нравственных сил, когда весь мир точно бы сосредоточивается в тесной солдатской ячейке и когда судьба этого мира как бы ставится в зависимость от личной судьбы каждого воюющего человека.
— Есть один! — прохрипел с какой-то дикой, первобытной радостью наводчик.
Прохор, впрочем, и без этого торжествующего вопля успел заметить сине-мертвенный, холодный огонек, скользнувший наискось, с быстротой молнии, по лобовой броне ближнего танка. Но прежде чем он сообразил, что крохотный ружейный снарядик пробил броню, в стальной утробе танка уже начали со стреляющим треском рваться снаряды — точь-в-точь как сучковатые еловые поленья в печке. А потом вдруг вырвалось багрово-синее пламя и стоймя ушло в глухое, дымчатое небо, в котором уже не было ничего — ни солнца, ни пенья жаворонка…
— Ловок ты, дядя! — похвалил Прохор, чуя солоноватый запах жженого железа. — В самое сердце попал.
Но рано еще было торжествовать! Из-за горящего танка, в клубах защитного дыма, выкатилась тяжелая, осадистая, широколобая самоходка и с мстительной яростью пошла, кажется, прямо на окопчик.
— Патрон! Патрон! — крикнул наводчик.
— Нема патронов! — криком же отозвался Прохор и в отчаянии ударил кулаком по жалобно присвистнувшей от выжатого воздуха кожаной сумке.
— Гранаты давай!.. В вещмешке гранаты!..
Пока Прохор развязывал вещмешок, наводчик жадно тянул руку и в нетерпении то скрючивал, то разводил пальцы. Однако Прохор замешкался, и рука обвисла, как перебитая.
— Ложись, ложись, мать твою так, разэтак! — выругался, уже под скрежет гусениц и рев мотора, наводчик, сам, должно быть, не слыша своего голоса, поняв, что и второй номерной его не слышит, и тут же навалился на Прохора грудью, подмял под себя, а руками обхватил его шею, точно хотел по-братски поделить одну смерть на двоих.
Им повезло. Самоходка прошла мимо окопчика, хотя и обвалила край, слегка притиснула. Наводчик тотчас же вскочил, ссыпая со спины земляные комья, да и Прохор на радостях, что смерть пощадила его, порывисто поднялся. Ему на миг показалось, будто вся взыгравшая кровь перелилась в одну правую руку, сжимавшую связку гранат. Когда же он увидел отползавшую от окопчика самоходку, эта рука точно под давлением хмельной крови, сделала широкий замах и швырнула гранаты вослед, прямо на жалюзи. Раздался слитный, оглушающий треск. От брони отскочили тугие, как мячик, клубы дыма, затем клиньями выбросился огонь. Самоходка дернулась и замерла.