Чем ближе к Донцу, тем больше оврагов и балок раздирало украинскую землю, и были они как глубокие могилы, вырытые самой матерью-природой. Всюду, куда ни посмотришь, виднелись брошенные полевые орудия и гаубицы в пучках засохшей травы для маскировки, валялись снарядные ящики, минометы, обозные телеги, винтовки и каски — свидетели поспешного отступления войск Южного фронта; а там, где вспыхивали отчаянные бои, картины разгрома были еще ужаснее: везде сожженные «тридцатьчетверки», расплющенные пушки, убитые красноармейцы в черных от крови гимнастерках, иные все еще сжимающие в наскоро отрытых окопчиках, в пулеметных ячейках связки гранат или винтовки, у которых пулями расщепило приклады…
В местах прорыва к Северскому Донцу окруженных частей, трупов было еще больше. Горький настой разогретой солнцем полыни теперь мешался в воздухе с острым запахом тления. На орудийных щитах сидели сытые, огрузневшие коршуны, даже не взлетали при шуме. Бойцы брели понурые, глядя друг другу в спину, чтобы только не видеть следов жестокого побоища. Но траурная печаль овевала их заодно с горьким полынным ветром, и думалась одна на всех невеселая дума: скоро, быть может, и для них, живых, наступит черед навеки породниться с родимой землей!..
Обозный Гороховец, щуплый малый с затравленным взглядом, тот самый, которому лейтенант Козырев поручил вести приблудную корову, не выдержал — пустил себе в висок пулю из трофейного «вальтера». Дико и нелепо прозвучал этот одинокий выстрел. Бойцы вздрогнули и невольно как бы стряхнули с себя тяжкий дурман. Смерть обозного представилась всем несуразной, попросту трусливой, недостойной настоящего мужчины. И Прохор, как и все, должно быть, решил: нет уж, пока в руках оружие, пока плечо касается товарища, пока солнце над головой и котелок на боку — глупо и, главное, позорно расставаться с жизнью, пустив пулю в лоб, а уж если и помирать, так по-солдатски, в бою!
30 мая, к вечеру, отряд Козырева, используя сильно пересеченную местность, незаметно приблизился к Северскому Донцу, примерно в районе Казачьей горы, и затаился в глубокой лесистой балке, которая тянулась в сторону реки и в конце концов, несмотря на многочисленные извивы и разветвления, выходила к береговой отмели.
Если судить по пулеметной и хаотичной, ради собственного успокоения, трескотне, поблизости располагались немцы. Да и наивным было бы надеяться, что здесь, на правом берегу Донца, прерывалось стальное кольцо, замкнувшее окруженные части Красной Армии! Задача заключалась в том, чтобы отыскать брешь в этом кольце.
Евстигней Лопатко, бывалый разведчик, вызвался, как он сказал, «прощупать чертову яму», а Прохор напросился быть сопровождающим, к явному неудовольствию наводчика-опекуна Поливанова. Когда солнце опустилось, оба разведчика отправились в путь по узкому днищу балки, вдоль родникового ручейка. Отовсюду, из темных кустов, веяло затхлой сыростью. Почти на каждом шагу за штаны, за гимнастерку цеплялись колючки ежевики, так что поневоле приходилось отступать в илистую грязь, в воду и звонко чавкать сапожищами.
От балки расходилось много облесенных отростков — обманных, готовых завести в невылазные тупики, но Евстигней Лопатко, хотя и шипел на Прохора за его громкое шлепанье по воде, все же не расставался с путеводным ручейком.
Так они прошли, наверно, метров пятьсот, когда вдруг на пути вздыбился валежник в паутине колючей проволоки. Прохор зацепился, тут же рванулся в сторону, разодрал гимнастерку и заодно, кажется, кожу. Однако не это явилось главной бедой. Вся проволока была унизана пустыми консервными банками, и во время рывка они тотчас же забренчали оглушающе призывно, как болтливые колокольчики.
— Тикаем, хлопец! — крикнул Евстигней Лопатко. — Напоролись на вражину!..