Прохор, как человек в житейском плане беззаботный и привычный к чисто городскому обиходу, с первых же дней знакомства со Степаном Арефьевичем Поливановым стал весьма охотно, а подчас вовсе незаметно для себя, перенимать его привычки. Некогда руководя сталеварами, он теперь беспрекословно подчинил свой вспыльчивый и неуравновешенный характер разумным повадкам своего наставника, потому что от них отныне зависела жизнь человеческая. Во время отступления, считая, что оно все может оправдать, Прохор не раз пытался освободиться от тяжести болтающейся саперной лопаты, от удушливого обруча скатки, от пятизарядной винтовки, ибо этот лишний, как он думал, груз в конце концов доконает его. Но он видел, что сам Поливанов крепится из последних сил и все-таки тащит с воловьим упрямством весь положенный по уставу боекомплект; а потом оказывалось, что саперная лопата помогала отрывать стрелковую ячейку, а пятизарядная винтовка без промаха била по фрицам, а скатка служила и одеялом, и скатертью-самобранкой…
Если что подчас и нарушало душевный контакт между бронебойщиками, так это, пожалуй, споры во время коротких привалов.
— Нет, паря, ты голову-то не вешай, ты меня слушай, слушай, — уторопленно, явно в утешение угрюмому Прохору, говорил Степан Арефьевич между блаженными затяжками из вонючей «козьей ножки». — Россия — она страна вольная, огромадная, ее фриц-блиц нипочем не проглотит, хошь и клыкастый он, большеротый. Надо будет по стратегии, мы и за Волгу уйдем, а не покоримся. Россия ведь не Люксембургия какая-нибудь! Той тесной нации некуда в отступ идти. А мы ежели и к Уралу откатимся, с нас все как с гуся вода.
— Эва, уже и до Урала решил топать! — усмехался Прохор, и чернущие глаза его выгорали от колючих вспышек потаенного бешенства.
— А ты не кривись, паря, не дергайся, как береста на огне, — успокаивал Степан Арефьевич. — Ты смекай: фриц-блиц чем дальше прет, тем коммуникацию свою растягивает. У него, как по пословице, получается: где тонко, там и рвется. А мы — государство ресурсное: у нас всякой народности полнешенько, и хлебушек в избытке.
— Да где ж полнешенько, откуда избыток-то? — взрывался Прохор. — Сейчас небось уже сто миллионов наших кровных людей под немцем ходят! С Украиной-то распрощались, а теперь вот, кажется, и с Доном расстанемся… Да если мы такими темпами драпать будем, то скоро вообще без хлеба, без топлива, без металла останемся! Это ж только подумать: до моих родных мест война дошла! Прямо ошалеть можно с тоски смертной. А все почему драпаем? Потому что рассуждать любим: огромадная, дескать, Расея, есть куда отступать!.. Нет, уж ты, коли воевать пошел, вгрызайся в каждый метр родной землицы! До самой последней возможности дерись! Костьми ляг, а врагу не дай вперед пройти!
В конце концов Поливанов сдавался, бормотал шутливо-покаянно:
— Ну ты, известное дело, рабочий класс, а мы — деревня, у нас сознательности еще мало…
Такими были эти два неразлучных друга, два бронебойщика — свидетели гибели своих товарищей по роте, приставшие на пыльной дороге отступления к поределой роте автоматчиков уже не существующего 945-го полка и шедшие теперь на укомплектование в район Сталинграда.
Вечером 9 июля Поливанов и Жарков выбрались к донской переправе вблизи Калача.
Навстречу им из приречной балки, по каменистому изволоку, выходили бодрым строевым шагом, сочно зеленея новенькими гимнастерками, маршевые роты и батальоны.
Бойцы, все как на подбор, молодые, щекастые, шли в полной выкладке: с касками за спинами, с котелками и противогазами на боку, со скатками шинелей и шанцевым инструментом. Над их головами, взблескивая отсветами закатного неба, колыхались штыки и стволы противотанковых ружей — многозарядных, как успел отметить Прохор. Около каждой роты, оттесняя встречных солдат и беженцев, ехали на монгольских коренастых лошадях ротные командиры с прихлопывающими на боку глянцевыми планшетками.
Следом за пехотой шла полковая артиллерия. Все те же коренастые лошади, потряхивая длинными гривами, тревожно кося диковатыми глазами, тянули вверх от реки противотанковые, на резиновом ходу, пушки самоновейшего образца — низко посаженные, словно распластывающиеся по земле, и с круто пригнутыми щитами. Поторапливая лошадей, урчали на низких нотах, постреливали сизым дымком уральские тягачи и с прохладного изволока вытягивали в жаркую недобрую степь тяжелые орудия в понатыканных для маскировки еще свежих тополиных ветках с улиц Калача. А за артиллерией, на почтительном расстоянии, с натужным гулом ползли, кренясь, многотонные грузовики с красными флажками, что означало: берегись, везем снаряды и прочие взрывчатые вещества!..