Эти встречные части резервной 62-й армии были, пожалуй, последними из числа тех, которые командование выдвигало на рубежи от Клетской до Суровикина. Почти все красноармейцы в новеньких гимнастерках посматривали на шедших на «формировку» иронически, с самонадеянностью необстрелянных людей, и верили, что сами они ни за что не позволят немцам довести себя до такого жалкого вида, какой имели бойцы разбитых полков и дивизий. Их иронические взгляды бесили, их самонадеянность раздражала Прохора. Но, глядя на молодцеватых и беззаботных солдат, он не мог не вспомнить и себя в таком же состоянии бодрости, когда отправлялся на фронт, и непременной своей уверенности в лихом марше прямехонько на Берлин. И он не стал осуждать этих веселых щекастых солдат, прибывших, наверно, с Урала, может быть, и с Дальнего Востока. Он знал, что при первой же стычке с врагом с них, как окалина с металла, сойдет это наносное чувство горделивого самодовольства, вызванное новым оружием и новым своим обличьем, а из-под всего наносного и временного обнажится естественная суть человеческая, которой и придется держать испытание на истинную крепость в смертном огне. Но он был уверен: выдюжат хлопцы и станут солдатами после боевого крещения на поле брани. Ему верилось в это именно потому, что он сам выстоял и, побеждая страх смерти, побеждал врага. И, однако, теперь, когда немец уже подходил к Сталинграду, он понимал: новобранцы должны драться еще решительнее, яростнее, чем дрался он, Прохор Жарков, ибо драться по-прежнему означало — и отступать по-прежнему. Вот почему он не удержался и сказал крайнему, чуть приотставшему красноармейцу-юнцу — сказал сурово, повелительно и с выстраданным правом на эту суровую повелительность:
— Забудь, браток, что там, за Доном, за Волгой, земля есть. Здесь дерись насмерть! Дальше нам с тобой отступать некуда!
Шло формирование стрелковой дивизии из остатков 28-й и 38-й армий.
Интенданты позаботились: бойцы истребительной противотанковой роты, в том числе и Прохор Жарков, получили новое, с иголочки, обмундирование. Многие из тех, у кого «ветер в головушке воет по зазнобушке», как выразился степенный Поливанов, ходили в ближний клуб и там заводили знакомства с сельскими девчатами, танцевали до упаду. А Прохор томился по жене, по ребятишкам. И командир роты Щербатов, сам, кстати, сталинградец, сжалился над приунывшим бойцом — дал ему увольнительную на сутки. «Езжай, — сказал он сочувственным тоном земляка, — а то, может, не скоро придется свидеться с семьей».
На попутной машине Прохор доехал лишь до «Второго Сталинграда»: дальше шофер отказался везти. И тогда, благо утро выдалось хоть и солнечное, но не жаркое, с остудным северным ветерком, он решил пешком добираться до «Красного Октября», а по пути проведать брата в обкоме.
Над городом, в ясном августовском небе, патрулировали «ястребки». Мальчишки, шедшие с удочками на Волгу, все время задирали белобрысые головы. Прохор перешел с ними по Астраханскому мосту через краснобокий овраг с петлявой худородной речушкой Царицей и сразу же очутился среди высоких зданий, в сутолоке пестрой полувоенной, полугражданской жизни.
Из оврага, где в штольне помещался штаб фронта, то и дело поднимались по дощатой лестнице на Ворошиловскую улицу военные в портупеях и с планшетками, очень озабоченные, торопливые, иногда бежавшие трусцой к поджидавшим «эмкам» и «виллисам», а навстречу им не спеша двигались дородные горожанки — несли с базара помидоры, яблоки, арбузы и судачили о нынешней дороговизне. В центральном кинотеатре шла комедия «Антон Иванович сердится», но тут же напротив, в сквере, красноармейцы рыли траншеи, устанавливали зенитки, тянули черные провода полевых телефонов. Прямо на главной площади, словно готовясь к параду, маршировали ополченцы с винтовками на брезентовых ремнях. Здесь же распластанный, без шасси, лежал «хейнкель», и ребятишки лазали по его мятому туловищу, по свислым, как у подбитой птицы, крыльям. Но нередко замечал Прохор, как выносили из домов никелированные кровати, патефоны, швейные машинки — весь домашний скарб, и хмурился: «Эх, драпает народ!» Правда, замечал он и другое: на подоконниках, на балконах, под солнцем и ветром, сушили предприимчивые жители сухари, муку, а это значило, что покидать насиженные места они не думают, хотя до передовой, поди-ка, и ста верст не наберется!..