Прохор еще и прежде, как только оказался в обкоме, ощутил неловкость; теперь же, когда речь пошла о вывозке хлебных запасов из Задонья, об изготовлении тридцати тысяч бутылок с зажигательной жидкостью СК, о скопившихся на волжских переправах 500 тысячах голов скота, он ощутил и вовсе неуместность своего праздного присутствия здесь, в сугубо деловой обстановке. Уже и то было хорошо, что ему удалось узнать о брате, а теперь можно и уходить…
На улице припекало. Где-то в стороне Мамаева кургана похлопывали зенитки. Прохор решил, что времени у него не так-то много, и ежели он потащится пешком к «Красному Октябрю», то его может захватить в пути воздушная тревога, и патрули, чего доброго, будут на каждом шагу проверять документы. Поэтому он сел в зеленый трамвайчик и поехал к поселку Металлургов. Ехал, мотался с отвычки на тряской площадке, думал-гадал: как-то его, пропащего, Варвара встретит?..
Но когда на повороте увидел Прохор отдаленную шеренгу труб — решил: «Нет, надо прежде дружков проведать». И не успел еще трамвай подойти к родной остановке, а он уже соскочил с подножки, кинулся к заводу…
Не так-то легко оказалось выбраться к проходной. Мимо заводоуправления и дальше, вдоль высокого забора, злые от бессонья гуртовщики гнали стада коров к Краснооктябрьской переправе. В пыльном воздухе свистели, змеились бичи, непрерывно раздавалось глухое и протяжное мычанье. Коровы шли тесно, сшибаясь и лязгая рогами, то и дело выбрасывая морды на спину друг другу. Сквозь их живой поток с яростными гудками пробивались машины, груженные броневыми плитами, колпаками для дотов, противотанковыми ежами, касками, саперными лопатами. А коровы все шли и шли, распирая заводские ограды, вытаптывая скверы с цветочными клумбами, шли, как бы ища и не находя приюта на чужбине, после долгих бедственных скитаний по родной степи. И, верно, не одна душа людская вздрагивала и замирала при мысли: «А ведь война-то уже в город стучится, ломится!»
Кое-как Прохору удалось выйти к проходной. На его радость, дежурила знакомая вахтерша, тетя Нюша, но что за бравый вид у нее! Вместо домодельной кофточки на дородной тете Нюше — синяя гимнастерка в обтяжку, на толстых ногах — кирзовые сапоги, на боку — кобура с наганом.
Словом, это была уже не простая тетя Нюша, а военизированная. Она строго глянула на Прохора, однако тот не растерялся, весело гаркнул во всю солдатскую глотку:
— Здравия желаю, товарищ начальник!
Тетя Нюша сначала прищурила, а затем выкатила свои добрые голубые глаза.
— Постой, да никак это Прошка! — вскрикнула она. — Живехонький, значит?
— Живехонький! Наша порода вообще живучая.
— Куда ж ты это?
— Да вот хлопцев надумал проведать.
— Что ж, дело хорошее! Ступай, коли так.
Гремя подковками, Прохор вышел на просторный, в булыжнике, заводской двор. Слева, вблизи центральной лаборатории, маршировали пожилые рабочие в блинообразных кепках и замасленных спецовках, — вероятно, бойцы местного истребительного батальона; здесь же стоял покореженный танк, который, кажется, предназначался для переплавки, а пока служил мишенью: в него две девушки в ситцевых платочках, задорные и курносенькие, кидали учебные гранаты.
«Ловко они!» — одобрил Прохор и, после небольшой задержки на дворе-плацу, направился уже прямиком, под уклон, к дымным, в железной ржавой пыли, мартеновским цехам. И простая мысль, что он снова видит их, родных сызмальства, и снова дышит сладковатым чадом, смешанным со свежестью волжского ветерка, а ведь мог бы и не видеть и вообще не дышать, поразила Прохора и насытила его такой радостью жизни, что он почти бегом пустился через шихтовый двор, мимо снующих тупоносых паровозиков, к уже узнанной крутой лестнице, именно к той, у которой была прогнута четвертая от низа ступенька. И с ходу заскочив на эту ступеньку, он могучими рывками цепких рабочих рук как бы выбросил свое крепкое тело на мартеновскую площадку и с блаженством окунулся в сухой и палящий, но все-таки отрадный печной жар.