День вообще складывался по-счастливому: на двенадцатом мартене варила сталь его бригада… то есть уже Артема Сурина. Выбивавшееся из-под заслонок пламя с дымным загривком, как это всегда случается после недавней завалки шихты, пылко и четко высветляло ладную фигуру бригадира с кругляшами мускулов под брезентовой курткой. Он стоял литой, будто насквозь прохваченный близким жаром, как когда-то стоял сам Прохор, и отдавал отрывистые команды своим немного хрипловатым добрым отеческим голосом. И первый подручный Тимков, рябоватый парень, когда-то очень тихий, сгребал доломит на рабочую площадку и сам, в свою очередь, властно покрикивал молодецким голосом на второго подручного Андрейку Баташкина, который тут же принимался чистить шлаковник…
Вдруг Прохор, стоявший в укромном местечке, за стальной колонной, увидел сестру Ольгу. Коренастая, как и все Жарковы, с кирпично-накаленным скуластеньким лицом, она вышла из-за печи, держа в руках какую-то темную тряпицу.
— Нет, дядя Артем, — доверительно сказала она Сурину, — этот ватный лифчик одно мучение. Я вся упарилась в нем. Только и делаю, что выжимаю…
— А ты привыкай, дочка, — посоветовал бригадир сталеваров. — Надо того… беречь свою женскую стать. Это вот нам, мужикам, все нипочем. Грудь нараспашку — и валяй заваливай шихту! А ты — дело другое. Ты без лифчика на вате сожжешь грудь.
— Да не сожгу, дядя Артем! Надо ж и мне закаляться!
— Нет, без ватного лифчика к печи не встанешь.
— Но ведь это… это же насилие!
— Нет, дочка, не насилие. Это соблюдением техники безопасности называется.
Прохор в душе посмеялся над перепалкой старого и малого, а сам глаз не сводил с сестры. Ведь вот, поди ж ты, добилась своего — стала, быть может, первой в мире сталеваршей! И, чувствуя гордость за нее и прилив братской нежности к ней, Прохор окликнул ласково, потихоньку:
— Сестреночка!
Наверно, в гуле форсунок нельзя было расслышать этот взволнованный, замирающий голос, но Оленька расслышала — и вот уже словно вихрь подхватил ее и бросил к брату.
— Жив, жив! — щебетала Оленька. — А уж мы всякое передумали… Ведь целых два месяца писем не было!.. Твоя Варвара вся извелась… Ты хоть видел ее?..
— Нет, я прямо сюда, — пробормотал Прохор, сконфуженный.
— Ну и дурень! У тебя такой славный малышок родился! Глазенки карие, волосики темненькие. Смотрит этак осмысленно и хоть бы когда заплакал без нужды!
— Выходит, сознательный хлопчик! — Прохор засмеялся. — Ну, а как мать, отец?
— Здоровы! Отец здесь, на Краснооктябрьской переправе, работает, и мать с ним заодно.
Подошли сталевары, стали снимать прожженные рукавицы и похлопывать по руке Прохора машисто, по-рабочему, выражая в этих сильных хлопках немногоречивую радость мужчин.
— Ну как там, на фронте? — осведомился Сурин.
— Известно как: пятимся, отступаем, — отвечал Прохор, поморщившись.
— Да, самое это распроклятое дело — отступать: тебя бьют, и сам еще казнишься. По себе знаю, когда с Десятой ворошиловской пробивался в Царицын с Украины, а позади немцы наседали.
— История, выходит, повторяется, а? — ввернул с усмешечкой Тимков.
Прохор взглянул на него мрачно, потом спросил у Сурина:
— Как вы тут управляетесь, Артемий Иваныч?
— Скажу не хвастая: неплохо. Несколько новых марок стали освоили, в том числе и шарикоподшипниковую. Плавки выдаем одни скоростные.
— Молодцы!
— Молодцы-то молодцы, а только, выходит, и скоростные плавки не помогают, — опять ввернул Тимков. — Немец-то вон уже у города.
— Заткнись, нытик! — прервал Андрейка Баташкин.
— А что, неправду говорю? Вкалываем тут как черти в аду, а никакого просветления на нашем горизонте. Хоть сам бери оружие и на фронт иди!
— Пробьет час — и пойдем, — веско заметил Сурин. — А сейчас — забрасывай ферросплавы!.. Ты уж нас извиняй, Проша.
— Чего там извиняться! Дело ваше горячее, — сказал Прохор, и это ненароком выскочившее слово «ваше» вмиг заставило его ощутить, как он, солдат, уже далек от всей будничной хлопотливой цеховой работы.
С треском обдернул Прохор гимнастерку позади, пошел к лестнице, загремел по ней коваными сапогами…
Выйдя из проходной, он направился к Волге и шел почти вплотную к забору, чтобы не напороться на коровьи рога. В лицо уже хлестало крутой речной свежестью реки; наконец и сама река, как только он выбрался на зеленый откос у Дома техники, глянула в глаза взбаламученной синью.