— Что, напугался? — усмехнулась Ольга только потому, что сама еще не успела осознать опасности и испугаться.
— Погоди, — пообещал парень, явно задетый насмешливо-сочувственным тоном. — Погоди, сейчас немцы дадут жизни. Это уже не простая бомбежечка, а, кажется, массированный налет.
— Так, может, в бомбоубежище сиганем?
— Шабаш! Я теперь в бомбоубежищах не прячусь. Там как в склепе сидишь. А мне поле видимости нужно, чтобы знать, куда немец фугаски свои лепит. Тогда вроде бы и страха нет.
— Вот-вот, и у меня так же! — подхватила Ольга. — Однако как наши здорово стреляют! — прибавила она, радуясь, что гулкие и частые хлопки зениток заглушают самолетный гул, и тут же, ободренная, выглянула из подъезда…
Теперь среди крестообразных чудовищ возникали округлые, дырявые облачка, похожие на белоснежные венки, и совсем мирно золотились на солнце, потому что самих колючих звездочек разрывов почти не было видно в редеющих вечерних лучах. Но «юнкерсы», казалось, раздирали эти коварные венки поднебесья тупыми крыльями или же парили над ними, недоступные и еще более зловещие в своем слитном могуществе.
Вдруг Ольга увидела, как с ближней крыши сорвалась черная тень и, плотная почти до физической ощутимости, наискось перелетела через широкую улицу и ворвалась прямо в сумрачный подъезд — точно ударила наотмашь. И Ольга, невольно заслонившись вскинутым локтем, отшатнулась. В тот же миг воздух словно бы прошил тонкий тугой свист. Затем сразу же задергалась, заклокотала под ногами земля, будто хотела освободиться от всего живого. Воздух наполнился взрывчатым треском, лопаньем, вспышками длинного, вровень с крышами, пламени. Ольга и все те, кто находился в подъезде, попятились в сторону двора; но и там, во дворе, обсаженном юными топольками и липами, прочная обжитая земля теперь плескуче взметывалась черными кусками, пополам с огнем. На какой-то миг Ольга увидела деревья, вспыхнувшие спичками и сейчас же исчезнувшие в вулканическом выбросе разлетистого пламени. Тогда и она, и те, кто был впереди, попятились обратно, в сторону улицы. Они пятились и заслонялись руками от бьющего в упор шипучего, брызжущего жара. Но то, что уже творилось на улице, было сущим подобием ада. Несколько противоположных домов вдруг враз, словно по чьей-то дьявольской команде, стали оседать, кривясь стенами, выстреливая изнутри прямо в окна огненными клиньями… И вот уже ни домов, ничего, — сплошное обвальное облако кирпичной пыли, гари, копоти, под которым, верно, разверзнутая бездна настоящего ада.
— Ну как — жива? — проник в сознание далекий, будто залетевший из прежнего мира молодой голос, и Ольга, обрадовавшись ему, как внезапному возвращению в тот прежний устойчивый земной мир из адского пекла, закричала весело, исступленно:
— Жива, жива! Что со мной будет!
Впрочем, она так и не расслышала своего голоса. Раздался оглушающий треск — и все то недоброе и противоестественное жизни, что из века в век зовется смертью, сгустилось в ослепительную вспышку. Но еще прежде чем взвизгнули осколки, стараясь как бы упредить их, рванулся вперед парень с дерзкими смешливыми глазами и прикрыл широкой спиной девушку…
Первым ощущением, когда оглушенная и ослепленная Ольга очнулась, было ощущение давящей сверху тяжести, а первая ее мысль была о том, что на нее обрушился каменный свод. И тогда, из страха быть заживо погребенной, она, лежащая распластанно, перевернулась на бок, чтобы хоть как-то избавиться от навалившейся тяжести. Это движение принесло ей свободу. Она глубоко вздохнула и тут лишь приоткрыла глаза… Рядом, вплотную, лежал кто-то наподобие бугристого мешка, но ни лица, ни одежды нельзя было разглядеть: через подъезд, как в вытяжную трубу, багровыми клубами несло горячий дым, и попахивал он кислой вонью немецкого тола, смрадной горечью пожарища.
Донеслись стоны, но кто стонал с такой мучительной и глухой настойчивой болью, Ольга опять не разглядела все из-за того же проклятущего дыма. Одно было ясно: так могли стонать лишь раненые. Значит, бомба разорвалась напротив подъезда и могла, конечно, ранить не только других, но и ее! В испуге вскочив, Ольга стала ощупывать себя. Платье на груди оказалось мокрым, липучим, и рука сама собой отдернулась с брезгливым ужасом. «Ранена, как есть ранена! — заметались мысли. — Но тогда отчего ж мне ни капельки не больно? Отчего я стою и даже не качаюсь, в то время как другие лежат и стонут? — И вдруг вспыхнула догадка: — Да, может, это вовсе и не моя кровь, а того… Ну того, кто мешком навалился на меня!»