Ольга наклонилась над человеком, который своей выгнутой, словно бы закостеневшей спиной и впрямь напоминал бугристый, с маху сваленный мешок, и осторожно погладила его волосы, мягкие и шелковистые, тихонько окликнула: «Жив?.. Живой?..» Однако мешковатый человек не только не отозвался хотя бы стоном, но даже не шевельнулся. Это удивило и встревожило. Тогда, встав на колени, Ольга приподняла его голову и так близко придвинула свою, что пылающим лбом ощутила мертвенный холодок чужой одрябшей кожи. И вдруг сердце подсказало: ведь это же убит он, добрый привязчивый парень, это он ценою собственной жизни спас ее!
— Эй, есть тут кто живой? — внезапно вынесло вместе с дымом чей-то стонущий голос.
— Есть, есть! — безрадостно откликнулась Ольга.
— Тогда ступай на улицу, — надсаживался и, как гнилая нитка, обрывался голос. — Ступай!.. Может, машину словишь… У меня, кажись, ноги напрочь… Промешкаешь — богу душу отдам…
Ольга выбежала на улицу. Но это уже не была улица в прежнем понятии. Дома с обеих сторон пылали, и огненные языки выбрасывались навстречу. Крупные искры кружились над мостовой вместе с мохнатыми клочьями сажи, похожими на черные галочьи стаи. Свистящий гул и треск огня все заглушал: и отдаленные разрывы бомб, и лопанье стекол в окнах, и паденье какой-нибудь железной балки с пятиэтажной высоты… Всюду, куда ни смотрела Ольга, — горелый битый кирпич, стеклянное крошево, вывороченные и рухнувшие крест-накрест трамвайные столбы с рваными и спиралью скрученными проводами, вздыбленные или же распяленные рельсы, горящие трамваи…
Однако улица, несмотря на весь погром, начала мало-помалу оживать. Из подвалов, подъездов, просто из нижних окон выползали старики, женщины, дети — кто с узелками, а кто в одной одежонке, — и все они, поглядывая вверх, с суетливо-тревожным проворством перебегали мостовую и скрывались в боковой улочке, ведущей к реке, потому что инстинкт самосохранения подсказывал каждому: если что сейчас и не горит в этом аду, так это она, Волга-матушка!
«Но как же можно бежать? — недоумевала Ольга. — Здесь, в подъезде, и, наверно, везде, везде лежат убитые, стонут раненые, а они, живые, здоровые, улепетывают почем зря!»
Именно потому, что ей самой и в голову не приходила мысль о спасительном бегстве, Ольга с укором поглядывала на бегущих.
Заметив рослого парня (он тащил на взгорбке сундучок), Ольга кинулась к беглецу, ухватилась за край болтающейся рубахи и, дергая ее на себя, заговорила, как всегда случалось в порыве гневного возбуждения, хриплым огрубевшим голосом:
— Да как тебе только не стыдно о своем добре думать! Ведь в подъезде раненые! Им помочь надо!
Парень по-матерному выругался да еще лягнул ногой в огромном сапоге на толстой, в два пальца, подошве, какие обычно носят рабочие горячих цехов. Однако Ольга не выпустила край рубахи, горьковато попахивающей застарелым потом; наоборот, она еще сильнее потянула ее на себя. И рубаха, ветхая от пота, конечно, затрещала по швам, а Ольга закричала уже требовательно, зло:
— Ну-ка повернись, повернись, гад! Дай мне глянуть в твои бесстыжие глаза!
Парень кинул исподлобья остервенелый, слепящий взгляд, но тут же его глаза съежились и пригасли.
— Ольга-а? — протянул он. — Вот те на-а!..
А Ольга, будто и не удивившись нежданной встрече, продолжала со злой хрипотцой:
— Нет, это просто не по-комсомольски, товарищ Тимков! Себя спасаешь, а на других плюешь.
— Да разве я о себе забочусь? — плаксиво возразил первый подручный. — Я же своей невесте подсобляю… Она вон там, в доме шестнадцать, проживает… Сердечница, можно сказать… Надо же ее за Волгу отправить…
— Не плачься! — прервала Ольга. — Иди на перекресток, лови машину.
— Да какие сейчас машины? Помилуй бог, голубушка!
— А ты шута из себя не разыгрывай! Ступай, куда сказано.
— Это что же, приказ сестреночки секретаря обкома?
— Это приказ совести моей и твоей.
— Ишь ты, какая идейная, совестливая! Видали мы таких!
Тимков подтянул на взгорбок съехавший сундучок и, хотя Ольга все еще не выпускала края его рубахи, шагнул вперед — так резко, норовисто шагнул, что в руках девушки остался клок ветхой ткани.
— Подлец! — крикнула она, чувствуя ненависть к Тимкову и злясь на себя за то, что не сумела удержать его. — Трус и подлец!.. Теперь мне ясно: ты свою драгоценную шкуру спасаешь! Только знай: мы тебя и за Волгой разыщем! Ты еще будешь держать ответ перед товарищами!