Зачем балерины на рыбалке?
Ответьте мне: зачем нужны бабы на рыбалке, особенно голые бабы — от них Солнце бликует и пугает окуней. — Старичок поднял указательный палец правой руки, с торжеством посмотрел на очередь, снова обратился к регистраторше, как к судье пятого ранга в Китае. — Я сказал балеринам, что они сумасшедшие, потому что голые и без грудей.
Они в ответ смеются, фотографируют, раскачивают катер — пугают меня.
Много балерин, я даже со счета сбился, словно в школу с Филиппком не ходил.
Балерины раскачали катер и опрокинули его к едреней матери!
ХИ-ХИ-ХИ-ХИ-ХИ!
Думал, что они и меня утопят, но вытащили, сделали искусственное дыхание в рот, а в уши забыли, проклятущие.
Пусть ваш ушник мне воду из ушей выкачает насосом, будь он неладен. — Старик с карточкой отошел, за ним подошел негр с синей кожей и фиолетовыми глазами, словно участвовал в конкурсе «Здравствуй, семицветье».
Афрорусский перепутал поликлинику с юридической консультацией, долго выпытывал у регистраторши, как выгнать из квартиры белую наглую любовницу и её матушку.
За афророссиянином — женщина на запись к хирургу на извлечение посторонних предметов из влагалища.
Когда очередь дошла до Лёхи, он стушевался, поник под прицельным суровым взглядом регистраторши.
Ни двухсот килограммов лишнего веса у Лёхи нет, ни любовницы, ни любовника с Кавказа, ни катера, ни беременности, ни белых любовниц с квартирами.
Руки, мозолистые руки рабочего человека с незапятнанной репутацией слесаря.
Регистраторша взглянула на руки Лёхи, на мозоли и увидела в них своё босоногое детство, позорное, потому что упала в речку с нечистотами.
Лёха силился, придумывал, к какому врачу пойдет на осмотр болезни и за больничным листом, но регистраторша опередила его, словно весами Фемиды по темечку ударила:
— Уходите, мужчина! Вы пьяны!
Лёха опустил глаза, сдерживался, чтобы не броситься к дверям, будто догонял зайцев в метро.
Не пьян он; ну разве что — чуть-чуть выпил для здоровья, против температуры — не таблетки же пить.
Но регистраторша — женщина, чуткая женщина, а женщина всегда знает, что мужчина утром выпивает, потому что не пошел на работу, оттого — праздник.
Лёха развел руками у окошка регистратуры (сзади напирал животом дедушка в майке Микки Мауса), пошел к выходу:
— Во как!
Военное дело, во как
После смены покурили с работягами, выпили на посошок и разошлись — каждый в свою приличную сторону.
Лёха брел к станции электрички — сегодня в метро муторно, поэтому лучше — поверху до Выхино, а дальше — на автобусе до дома, как в пионерский лагерь.
Штормило, но Лёха гордый, потому что не допился до слёз, как Миха, и не свалился, как Колян, упорно держал направление, словно хвост птицы Счастья в руках зажал.
Около станции — шалман, а около шалмана — мужики курят, нормальные трудяги по виду, не шелупонь, не балероны.
«Зайду, возьму чашечку кофе, — Лёха уговаривал себя, но ноги уже выбрали правильный путь, а руки толкнули дверь шалмана. — Кофе снимает алкогольную головную боль, тонизирует, специализирует.
Кофе без сахара, потому что сахар вреден для здоровья — так шутят американские актрисы».
— Два пива «Жигулевское барное», селедку под шубой, бутерброд с селедкой и луком, и сто пятьдесят «Путинки». — Лёха с удивлением услышал свой голос, когда заказывал кофе.
Кофе в заказе отсутствовал, словно его вырвали щипцами, как гнилой зуб.
После пива, селедки и водки Лёха постеснялся и кофе не заказал, потом закажет, когда придет время Икс.
Лёха аккуратно донес поднос с яствами до столика, присел лицом к окну, чтобы люди за окном веселили — так в дорогом ночном клубе господ миллионеров веселят балерины после работы на сцене.
За окном никто не дрался, торговали с лотков чепухой, поэтому Лёха отвернулся и смотрел в зал в надежде на представление с Петрушкой и Марьей Ивановной.
За соседним столиком боком к Лёхе выпивал и закусывал молодой майор, военный, поэтому — красавчик и мечта женщин, которых первый муж оставил с ребенком на руках.
На столе у военного не водка, а — коньяк в бутылке; не бутерброды с селедкой и луком, а — шашлык и оливье.
Лёха наливался классовой ненавистью, чувствовал себя крестьянином перед самураем.
В армии Лёха не служил по причине плоскостопия, словно забеременел, первый в мире беременный мужчина.
Сначала — потешно, когда друзья отлынивали от армии, косили под дурачков, но после армии, когда пришли — сразу выросли в глазах девушек, а Лёха не вырос, так и остался простым пареньком с сигареткой за ухом.
Военный смачно выпил из пластикового стаканчика, закусил коньяк бараньим боком, чавкал, как собака поводырь.
Лёха бросился бы с кулаками на военного, но понимал, что правда не на стороне рабочего: полиция встанет на защиту майора, а не слесаря с синяком под глазом.
И майор укатал бы Лёху с нескольких ударов, это Лёха отлично понимал, потому что горбатился у станка, пил дурное вино на производстве, а майор в это время обжирался в казармах шоколадом, икрой и качал бицепсы на станках, на которых девушки развивают грудные и ягодичные мышцы.
Лёха с трудом себя сдерживал, запивал пиво водкой, и наоборот, водку пивом.
Майор казался Лёхе морским гадом, выходцем из болот преисподней, где сера, зубовный скрежет и Горгоны Медузы со змеями на головах.
После очередного глотка военный предстал перед Георгием в образе сатаны с козлиными глазами и копытами скаковой лошади.
Сатану кружкой пива по голове не оглушишь, ногой не раздавишь — упадешь под стол.
Лёха придумывал для военного всякие гадости: майор в бане прелюбодействует с прапорщиками и солдатами срочной службы; майора судят за воровство казенного имущества; майор на службе, а его жена крутит роман с полковым оркестром.
Мысль о женщине майора, о его любовницах еще сильнее испортила настроение, словно Лёха нарочно свалился в сортирную яму.
Сначала Лёха наслаждался своими видениями, но затем, после мысли о дамах красавца майора, у которого и деньги, и военное обмундирование, и чин и красота — опустили Лёху на дно.
Ни станки, ни рабочая закалка не помогали, и Лёха пил, заказал ещё пива и еще водки, на закуску денег не хватало, а майор, словно нарочно, в усмешку над Лёхой, прикупил себе три бутерброда с красной икрой.
Лёха казалось, что майор находил удовольствие в издевательствах над рабочим, с цинизмом, со сладострастием опытного гомосексуалиста срывал с Лёхи маску добродушия и наслаждался моральным голодом простого слесаря.
Лёха искренне презирал себя за противоположность блестящему майору, плакал над своей судьбой, и слезы горохом летели в пиво и в тарелки.
Он понимал, что пьянка добром не закончится, что с каждой минутой злоба убивает миллиарды нервных клеток, а алкоголь уничтожает сиксилиарды клеток печени, но ничто с собой не мог поделать, потому что уйти из кабака просто так, где пиво и вино, где люди и майор — выше сил.
Лёха все переносил с твердостью надфиля, чувствовал, что решается его дело о чести и достоинстве рабочего с вареным вкрутую яйцом в кармане (яйцо Лёха купил в заводской столовой, на закуску).
Разве возможно переносить чмоканье майора, блеск его жадных глаз, жадных до коньяка и отдыха, его пылкие всхлипывания над шашлыком?
Вдобавок майор понимал, что он — центр мира в шалмане, и это понимание усиливало его вину перед Лёхой.
Лёха сморкался в салфетку, ерзал на стуле, пыхтел, и как ему казалось, вызывал смех в глубине майора, его презрение, презрение и смех прикрытые, неявные, но поэтому — ещё более обидные, чем хохот с тыканьем пальца в гортань.
Лёха откусил от бутерброда с селедкой и луком, и селедка его окрылила, дала другое виденье мира, словно Лёха проглотил пилюлю правды.
В свете Правды военный получил статус мученика, а Лёха — бая, падишаха.
Взгляд на майора с другой стороны, и Лёха представил, что майора сегодня выгнали со службы — иначе бы майор не пошел в шалман для рабочего люда и мелких воришек.