с мокрыми волосами, разжалованные, пешие,бесполезные, растерявшие что могли,мы садимся на берегу пожинать поспевшиеколыбельные, штормы, закаты и корабли.
да, мы слышали: хрипнет мир, и земля шатается,как дурное корыто, стремится в небытие.шарлатаны вершат свои шарлатанцы и шарлатаинства.может, только это удерживает её.
«я был тоже юн здесь. тогда люты…»
тате кеплер
я был тоже юн здесь. тогда лютыбыли нравы панкующей школоты.я был так бессмертен, что вряд ли тыверишь в это, настолько теперь я жалок.
я писал здесь песни, и из любойкухни подпевали мне вразнобой;я царил и ссорил между собойнепокорных маленьких парижанок.
я ел жизнь руками, глазел вокруг.полбутылки виски в кармане брюк.я был даровит – мне сходило с рук.мне пришло особое приглашенье.
лишь тогда и можно быть циркачом,когда ангел стоит за тобой с мечом —он потом исчезнет, и ты ни в чёмне найдешь себе утешенья.
я жил в доме с мозаикой – кварц, агат.я мог год путешествовать наугад.но пока писалось, я был богат,как открывший землю.(проговорив-то
вслух это тебе, я только больной урод,чемодан несвежих чужих острот,улыбнёшься девушке – полный ротчёрного толчёного шрифта).
двадцать лет в булони или шайолюди раскупали моё враньё.я не знал, что истрачивал не своё.что разменивал божью милость.
а теперь стал равен себе – клошар.юность отбирается, как и дар —много лет ты лжёшь себе, что не стар.лжёшь, что ничего не переменилось.
колыбельная для ф.а
засыпай, мой сын, и скорее плыви, плывисловно в маленькой джонке из золотой травывдоль коричневой ганги в синий фонтан тревипринеси людям весть с холодной изнанки смерти,с видимого края любви
засыпай, моя радость, и убегай, теки,словно лунное масло, в долины и родники,в голубые лиманы, на дальние маякипогружая в питерские сугробы, в пески гокарнысразу обе руки
засыпай легко, моё сердце, и мчи, и мчисквозь базары стамбула, их свечи и калачи,суматоху вокзалов в маргао и урумчи, —прокричи всем, давайте праздновать, я вернулся,бриджабаси и москвичи
«начинаешь скулить, как пёс, безъязыкий нечеловек…»
начинаешь скулить, как пёс, безъязыкий нечеловек:там вокруг историю взрывом отшвыривает назад,а здесь ветер идёт сквозь лес, обдувая, как пену, снег,так, что лёгких не хватит это пересказать
через толщу смерти, через тугой реактивный гултого будущего, что прёт, как кислотный дождь:говори всё как есть, говори через не могуговори словно точно знаешь, на что идёшь
никогда не поймёшь, что прав, не почувствуешь, как богатразве только четверостишие, в такт ходьбепробормочет старик, покидающий снегопад,и печально разулыбается сам себе
«сойди и погляди, непогрешим…»
сойди и погляди, непогрешимна нас, не соблюдающих режим,чванливых, не умеющих молиться,поумиляйся, что у нас за лица,когда мы грезим, что мы совершим
мы купим бар у моря. мы споёмпо телеку о городе своёммы женимся на девушке с квартиройкури и ничего не комментируйуже недолго, через час подъём
как горизонт погаснет там, вдали,ничком, с ноздрями, полными землимы все домой вернёмся, пустомели.мы ничего предвидеть не умели.мы всё могли.
«словно гибкое дерево, по утрам…»
словно гибкое дерево, по утрамсолнце через окна врастает в храм;стелется туман вдоль низин,глубоко вздыхает эчмиадзин,набирая воздух в колокола.моя девочка, как спала?
через главные площади, вдоль мостовнад севаном-озером, сквозь ростов,где твой дед сидит с удочкой, не шумя —не мелькнёт ли чья-нибудь чешуя —над москвой, где услышу я,а старушка темза, поймав с высот,на руке тебе принесёт:
этот нежный, южный, нездешний звонприлетит на мэрилибон,где дороги будут ему тесны, —звону новой, первой твоей весны —он поёт тебе из-за стен и рам:«ты красавица, мариам»