Наконец тишина. Ни визгов, ни шуршания ниток. Вообще ничего, даже ветра, не было слышно. Мертвые упитанные черви валялись вокруг ростка, который, как и прежде, не шелохнулся. Он тянулся к огненному шару, нависшему над грешной землей. Вся жизнь его из этого и состоит: тянуться к вечному, неизменному и неподвластному. Это бесконечный путь по колесу сансары не минует его. Пока мир будет погружаться в хаос, распадаться на молекулы и окончательно сойдет на тропу собственного разложения, росток продолжит цвести и, возможно, даст плоды. На земле, по которой когда-то ползали человекоподобные твари вновь взрастет трава. Вновь пробудится то, что столько лет подавлялось, родится тот, кого действительно можно назвать Человеком.
Но пока нужно ждать.
* * *
В салоне горела единственная лампочка – над нашими креслами. Жители этого автобуса дремали, утомленные то ли окружающей их действительностью, то ли своим собственным существованием. Я запрокинул голову и уставился на выключатели. Маленький фонарик на потолке жёг глаза, но именно это мне сейчас хотелось ощутить, чтобы осознать себя живым – покалывающую боль. Когда есть боль, ты мучаешься, ты страдаешь, а значит – ты живешь. Нет, жизнь – это не череда болей, но через нее нам, безусловно, нужно пройти. Тогда мы может ощутить истинный вкус того, что мы называем «жизнью». Это интересно: мы страдаем, чтобы жить. Чтобы увидеть красоту этого мира. Это и завораживает, и пугает в одно и то же время.
Я проспал больше десяти часов, но чувствую себя так, словно провел на дежурстве всю неделю. Спину ломило от сидения в одной и той же позе. Я поерзал на кресле, хрустнул шеей. За окном была глубокая ночь, часы на экране телевизора над проходом показывали почти три ночи. Адски хотелось пить, поэтому я смочил слюной рот. Пекло. Я обернулся к Лин, которая вдумчиво читала какой-то буклет, взятый в магазине на автозаправке. Ну или она делала вид, что читала его, потому что зрачки не бегали по строчкам.
- Ты поспала?
- Нет, не могу.
- Почему?
- У меня бессонница. Что-то крутиться в голове и крутиться, не дает уснуть.
- Переживаешь перед встречей с отцом?
Она не ответила и вновь уставилась в буклет, как будто там было нечто более занимательное, чем беседа. Я терпеливо ждал. Ответит – хорошо, не ответит – значит так надо. Время внезапно стало резиновым и тянулось, как жевательная конфета. Лин зашуршала пакетами, вытерла нос рукавом куртки и извлекла сахарного червячка. Она запустила его в рот, а потом протянула пакет мне.
- Будешь?
Я запустил руку и достал липкого монстра. Лин даже не взглянула на меня, лишь спокойно вернулась к буклету. Я нажал на червяка, частички сахара посыпались на пол. Затем запустил его в рот и прожевал.
- Ничего более приторно сладкого не ел в своей жизни. Пообещай, что не будешь покупать эту дрянь, когда мы разойдемся.
- Они снимают стресс.
- И портят зубы, - ответил я, выковыривая языком сахар из зубных щелей
- Надо было остаться в городе.
Я с недоумением глянул на Лин. Ее челюсть дрожала, вода скопилась у глаз. Она так сжала ручку от пакета, что костяшки побелели. Лин уставилась куда-то сквозь буклет. Я, зомбированный, сглотнул и обернулся в другую сторону, нарочито игнорируя внезапный порыв девчонки. Выпрыгнуть из окна, зарезаться, ударить водителя, а затем направить автобус в грузовик – я готов был сделать все, что угодно, кроме этого. Я не хочу быть частью истерики ребенка. Ни за что. Это ее жизнь. Она приняла такое идиотское решение, а теперь, когда поняла, что корабль идет ко дну, кричит о помощи. Поздно спасать – ты потонешь вместе с ним. Капитан не бросает свое судно.
- Уже ничего не сделать, - только и пролепетал я, подытожив весь поток своей ненависти.
Лин беззвучно всхлипнула.