— Привет, Лондон, — сказал он, подражая рок-звездам, отыскал меня взглядом в толпе и подмигнул. — Вы уже слышали эту песню миллион раз, но сегодня я буду исполнять ее с гораздо более сильным чувством, чем обычно.
Зрители засмеялись и оживились. Может, они слышали раньше не только эту песню, но и эту фразу?
Песня, которую пел Лайам, была мне абсолютно незнакома, хотя она наверняка хорошо известна, даже кажется избитой жителям удаленных ирландских районов Килберн и Криклвуд. Я же привыкла к однообразной музыке, тихо звучащей в магазинах: популярным клубным мелодиям. Под нее можно было притвориться кем угодно, она занимала промежутки между мыслями. Музыка, которую я услышала в пабе, была совсем иной. В ней звучали острая тоска и грусть, и мне показалось, что меня крепко обнимают сильные руки.
О, Пегги Гордон, приходи ко мне скорее,
Садись, тебя я крепко обниму.
Скажи, зачем тебе врага стал злее,
Не смотришь на меня ты почему?
Голос Лайама нельзя было назвать ни красивым, ни сильным. Но он как будто растворялся в музыке, звучал искренне и выражал боль.
Не буду отрицать, что я влюбился,
И сердце жжет в пылающей груди,
Поведаю об этом всему миру,
Сдержаться не могу я, извини.
Лайам пел и смотрел на меня. Было настолько очевидно, что он обращается к конкретной девушке, что люди вокруг начали оглядываться.
Сегодня перебрал немного виски, Чтоб легче было ношу мне нести.
Ведь только выпью — память оживает. О, Пегги Гордон, поскорее приходи!
Человек с банджо достал откуда-то свистульку, и ее нежные звуки прыгали и путались в словах, как маленькая девочка, играющая под ногами у взрослых.
Мечтаю убежать как можно дальше,
И переплыть готов я океан,
Попасть на остров дикий, дальний,
И главное, не видеть женщин там.
Хотел бы оказаться я в долине
Далекой от мирской всей суеты.
Где не было бы женщин и в помине,
Лишь песни птиц и одинокие мечты.
Как только Лайам начал повторять первый куплет, я почувствовала — сейчас произойдет нечто ужасное. Его намерение было совершенно идиотским, но он не остановился. Я же не смогла сдержать ни нервную дрожь, поднимавшуюся по спине к моей шее, ни тепло, разлившееся у меня между ног.
О, Кэти Касл, приходи ко мне скорее,
Садись, тебя я крепко обниму.
Скажи, зачем тебе врага стал злее.
Не смотришь на меня ты почему?
Зрители радостно зашумели, раздались одобрительные аплодисменты, и Лайам спустился со сцены и начал пробираться ко мне. Завсегдатаи паба: мужчины в нелепых шляпах и женщины средних лет, переживающие период угасания сексуального интереса, — хлопали его по спине и ерошили волосы.
— Кэти, извини, что я вот так поменял имя. Со стороны это наверняка выглядело безрассудным. Ты могла подумать, что после стольких лет работы шофером среди таких женщин, как ты, я наконец набрался наглости.
— Знаешь, — сказала я, — а мне понравилось. Думаю, теперь моя очередь заказать выпить.
А потом… ну вы знаете, как это бывает. Я достигла той стадии опьянения, когда начинаешь любить весь мир, и это чувство постепенно концентрируется на том человеке, с кем тебе довелось в этот момент быть рядом. Мы оба оказались на кожаном драном диване, но, по-моему, даже не прикоснулись друг к другу, и это еще больше усилило напряжение.
Я знала, что великолепно выглядела. Лайам, несмотря на свою внешность, был совсем не глуп, поэтому, кроме флирта и пустой болтовни, мы обсуждали и серьезные вопросы: конечно, проблемы Северной Ирландии, вопрос самоидентификации в чужой культурной среде. Я даже процитировала высказывания Малерба по поводу символов, и это позабавило Лайама.
Мы подошли к основному вопросу, ведь он не мог не возникнуть, — Лайам сделал первый шаг. Я ожидала услышать длинное предисловие, но предложение Лайама звучало захватывающе прямолинейно.
— Мне дали ключ от квартиры недалеко отсюда. Мы можем пойти туда.
— Я не могу остаться на ночь.
— Понимаю. Так мы идем?
Пока мы пробирались к двери, на нашем пути возник пожилой человек, в котором я узнала скрипача. Он обнял нас за плечи, что, учитывая его миниатюрность, далось ему не так просто, а нам пришлось сгорбиться. Почти все его лицо и голову покрывали заросли вьющихся седых волос. Складывалось впечатление, что во рту у старика не осталось ни единого зуба.