— Ему теперь не нужна операция. Громов умер. Позавчера за обедом. Упал — лицо на руки и даже ничего не успел сказать. Кровоизлияние в мозг. При ранении был поврежден важный сосуд, до времени он работал, а позавчера…
— Вы подумайте! — печально сказала Санька.
Комиссар быстро посмотрел на нее.
— Я пришел спросить, этот портсигар очень дорог вам? Я говорю не о деньгах, которые он стоит, я говорю… Вы понимаете, Наташа…
— Почему вас это интересует? — Ничего хорошего, конечно, этот военный сказать ей не мог. Она хотела, чтобы он скорее ушел. Она хотела, чтобы и Санька скорее ушла, Санька тоже говорила одни неприятности. Она хотела скорее остаться одна, запереть дверь, лечь в постель и спрятаться с головой под одеяло, чтобы не видеть никого и не слышать ничего.
— Почему? — Комиссар достал из нагрудного кармана портсигар и положил его на валик дивана. — Потому что я считал нужным спросить вас, после того как Громову он теперь не нужен, согласны ли вы…
— Согласна, — не дала она договорить ему.
— И ваши родители — отец или мать?..
— У меня нет мамы, — перебила она. — Моя мама умерла, когда я была еще девочкой. Но это ничего не значит — если эта вещь нужна для других, пожалуйста, возьмите ее.
Комиссар встал.
— Спасибо. Спасибо не от себя, а от раненых. — Он медленно спрятал портсигар. — Мы нашли мастера, он сможет изготовить из него несколько пластин, а это, понимаете…
— Да, понимаю.
— Так что же пишет Кедров?
Наташа разжала кулак, чтобы посмотреть на теплые патроны, и, перехватив взгляд комиссара, быстро сжала пальцы и спрятала кулак за спину.
— Это забыл Игорь. Всего два. Никакого другого оружия у меня нет.
Комиссар нахмурился.
— Разве я вас спрашиваю о нем?
— Мне показалось, что вы вот-вот спросите. — «Ну почему же он не уходит? — думала она. — Ну почему же?»
Санька тоже встала.
— Скажите ей, чтобы она ела. Ждет ребенка, а живет на воде. Ребенок от вашего Кедрова.
Комиссар резко обернулся к Саньке.
— Кстати, Кедров очень неплохой парень. — Он снова пожал Наташе руку, но уже не больно. — А есть надо. Надо, Наташа. Ребенок должен родиться крепким.
Наташа посмотрела ему в глаза.
— Когда все это кончится? Когда кончится весь этот кошмар?
У двери комиссар попрощался:
— До свиданья. Когда-нибудь и кончится. Ешьте как следует. Иначе Кедров будет сердиться.
— Проверь архив! — закричал под колпаком Перно. — Арарат-виноград!
Вечером возле шалаша Песковой играл не ротном баяне. Он зачем-то — наверное, от отчаяния — разделся до пояса и, сидя на пеньке, растягивал гармошку то по-босяцки зло и широко, то чуть-чуть, осторожно и нежно. Когда он играл так, нежно, он клал щеку на баян и, перебирая пуговки, закрывал глава. Возле него собралась вся рота и многие из других рот.
Песковой пел им:
а солдаты подхватывали:
— Ох, пла-чет где-то ивол-га! — высоко-высоко брал Песковой, так высоко, что никто не мог взять так же. Голос у него был чистый, и даже эти страшно высокие ноты он брал легко, нисколько не напрягаясь, не каждый настоящий певец мог петь так легко. — Спря-тав-шись в ду-пло!
Но на душе у всех, конечно, было куда как не светло.
Баян у Пескового старшине пришлось отнимать. — Песковой не хотел признавать никакого отбоя и ругался, называя старшину шваброй, тряпишником, который не понимает, что человеку иногда надо выпеть себя.
— Бабе выплакаться, кому-то выругаться, а мне надо выпеться, — объяснил он, но старшина затолкал его в шалаш, пригрозив, если он не угомонится, то воткнет пару нарядов вне очереди.
Их подняли среди ночи.
— В ружье! — кричал ротный. — Шевелись! — Ротный ходил возле шалашей. — Взять все!
— Спешка, как будто конец света. — Никольский сонно навертывал в темноте портянки. — Как будто нельзя делать все по-человеческн.
Женька, переползая в дальний угол шалаша, сказал Игорю:
— Крикни за меня.
Построенная в линию взводных колонн рота додремывала и курила. Офицеры, сгрудившись у штаба бригады, светили под плащ-палатками фонариками, перегибая новые карты. От склада к ротам тащили ящики с патронами и гранатами.
Дежурный офицер скомандовал:
— Проверить людей!
Сазонов пересчитал своих.
— Где пацан? Где Женька?