— Господин генерал! Я офицер, и прошу… — возмущенно почти выкрикнул Брюггель.
— Бросьте, бросьте вы с этой своей честью офицера, — оборвал его Пономарев. — Мы не только военные, мы еще люди, мы два человека. Вы не СС?! А что такое СС? Три десятка дивизий? — Как ни было трудно, но Пономарев должен был сдержаться. — Если бы не вермахт, даже поляки задушили бы СС. Они задавили бы этих ублюдков в черных мундирах голыми руками! Но за СС, впереди СС, на флангах всегда был вермахт. Были вы, Брюггель, и вам подобные — не фашисты! Повторяю: не фашисты, а беспартийные гитлеровцы! Сотни дивизий вермахта были союзниками СС, значит, и вы были другом, союзником любого фашистского головореза, насильника, убийцы! Молчите? — Пономарев презрительно усмехнулся. — Нет вам оправдания. Когда-то, возможно, вы поняли, что связались с бандой, но не порвали с ней и из наемника превратились тоже в бандита. А еще говорите…
У Брюггеля за щеками ходили желваки.
— Было слишком поздно что-то менять… — начал он. — В жизни не все так просто, как в рассуждениях. В жизни…
Глядя в пол, Пономарев вышагивал по комнате от стенки к окну, от окна к стенке и тыкал в пол пальцем, словно вбивал в него невидимые гвозди.
— Здесь сейчас, Брюггель, нет ни допрашивающих, ни допрашиваемых, нет полковника вермахта и нет советского генерала. Здесь есть два жителя земли. Немец и русский. И немец говорит, что, когда он увидел, что связался с бандой, было поздно что-то предпринять, и лжет. Лжет! Лжет, потому что не из трусости, не из безвыходности положения — вы не трус, трусы долго в разведке не держатся, — а совсем по другим причинам он не стал честным человеком. Лжет, потому что добровольно служил этой банде. Да, добровольно!
Пономарев кивнул Игорю — уведи, мол, — и снова отвернулся я окну.
Игорь вернулся и доложил, что сдал Брюггеля начальнику разведки.
Пономарев рассеянно кивнул.
— Поужинаем? Ну хоть чаю попьем, если есть не хочется. Ставь автомат в угол. Ну его к чертям собачьим, этого твоего фрица.
— Может, зря я его не пристрелил в лесу? — спросил Игорь. — Как вы думаете?
В глазах у Пономарева все еще стояло лицо Брюггеля — молодое в Саратове, приветливое в Москве, сначала настороженно-внимательное, а потом то злое, то возмущенное, то растерянное, то надменное здесь.
— А почему ты его не пристрелил? Заела достоевщина?
Игорь смутился.
— Я не знаю, что такое достоевщина.
— Придет время, узнаешь.
— Может быть, — согласился Игорь. — Я спрошу Никольского. Никольский говорил: «Доживет до конца войны: у нас в плену — не у них, вернется в свою Германию и снова станет таким же».
— Все может быть, все может быть. — Пономарев повторил: — Да ну его к черту!
— Нет, зря я его не застрелил, — сказал Игорь.
Пономарев, крикнув адъютанта, сказал, чтобы им дали чаю и еще чего-нибудь к нему, и все бумаги, которые он должен был прочитать или подписать.
— Ну вот, — сказал Пономарев, когда бумаги были унесены. — Теперь потолкуем о тебе. Где мать? Давай рассказывай все. Завтра я улетаю в Москву, так что… Но часик у нас есть.
Они потолковали.
— Как ты думаешь, понял он?
Игорь знал, что это о Брюггеле.
— Может быть. А может быть, и нет. Но хоть что-то должен. Не безмозглые же они скоты… Они, конечно, фрицы, но не безмозглые же. А? Как вы думаете? Или у них мозги совсем не такие, как у нас? Как вы думаете?
Тут пришло сразу несколько старших офицеров, и Игорь, спросившись у адъютанта, ушел.
На следующий день все получилось, как в тех сказках, которые слышишь в госпиталях и на пересылках.
После обеда за ним заехал адъютант и отвез к штабу. Игорь немного подождал, потом его вызвали. В самой большой комнате был командир корпуса, незнакомый, лысый и очень толстый генерал-лейтенант, начальник штаба и еще три старших корпусных офицера. Когда он вошел, все стояли официально, и он тоже подчеркнуто официально доложил, что прибыл.
Очень толстый генерал взял со стола приказ и прочел, что он за захват важного пленного, за проявленное в тылу фрицев мужество и отвагу, и за все остальное прочее, награждается орденом Отечественной войны II степени. Генерал ловко прицепил ему орден, пожал руку, хлопнул по плечу и прижал к животу. Ощущение в эту секунду у него было такое, как будто его прижали к горячей покрышке пятитонки. Остальные тоже пожали ему руку, наговорили всяких торжественных и неторжественных слов; он не знал, кому и что отвечать, что-то мямлил, а командир корпуса шепнул ему на ухо: «Десять дней у матери — хватит?» — и совсем сбил его с толку.