В Москве на вокзальной площади к агитпункту и на него тянулись демобилизованные на костылях, с заткнутыми за ремень, чтобы не болтались, пустыми рукавами, торопливо урчали военные грузовики, проехала колонна зенитных пушек и прошла команда новобранцев. Среди новобранцев были совсем подростки и пожилые. У подростков сияли глаза, а пожилые хмуро смотрели под ноги.
В чахлом сквере штатские и солдаты торговали кусками сахара, самодельными зажигалками, махоркой, воблой, пайками хлеба. Хлеб шел четвертыми частями и полбуханками — целая буханка стоила такую сумму денег, что найти покупателя было почти невозможно.
Худой парень лет семнадцати держал в руке короткую бумажную ленту и выкрикивал:
— Кому третью декаду! Третью декаду кому!
— Что за декада? — спросил он.
— Карточка на хлеб. С двадцать первого до конца месяца.
— Почему он ее продает?
— Не знаю.
— Может быть, лишняя?
— Лишние бывают только у жуликов. Сядем в трамвай?
Он пригляделся к парню: у парня руки были в глубоких ссадинах. От машинного масла и грязи ссадины не заживали.
— Какой он жулик? Слесарь. Пойдем пешком.
— Ты хочешь посмотреть Москву? Идти далеко, — сказала она.
— Сколько километров?
— Не знаю. Несколько. На Самотеку. Ты дойдешь?
Он поправил ей лямку рюкзака.
— Дойду. — «Что эти километры?» — подумал он.
Летом сорок первого он однажды отошел за тридцать шесть часов на сто пять километров. Ели они тогда всего два раза — потерялась кухня. Его назначили в помощь пулеметчикам. На расчет из пяти человек был пулемет — он весит шестьдесят шесть килограммов — и шесть коробок с лентами, да у каждого было свое — карабин, гранаты, вещмешок. Они брели нестройной толпой, как всегда в отступлениях, солдаты послабее валились в придорожные канавы, и их не могли поднять никакие приказы. Пулеметчикам за то, что они катили, а не несли лафет «максима», всыпал незнакомый капитан. Капитан кричал: «Портите оружие! Новый пулемет гробите! Из него потом в корову не попадешь!» Капитан, конечно, был прав — пулемет не полагается катать по дорогам, от этого лафет разбалтывается, и при стрельбе пули не бьют в круг величиной с велосипедное колесо, а летят конусом, как бежит вода из душа. Попасть из такого пулемета на расстоянии метров четыреста, когда люди кажутся игрушечными человечками, невозможно. Они знали, что катить лафет нельзя, но когда капитан ушел, они опять покатили его: лафет весил два пуда, и нести его ни у кого уже не было сил. От леска в конце маршрута назад по дороге ходили машины и собирали отставших, но он с пулеметчиками дошел, и даже сейчас об этом было приятно вспомнить.
Он шел на полшага позади нее, рассматривая дома, пустые витрины булочных, аэростаты, которых вели на веревках девушки в военной форме. Аэростаты напоминали громадных ручных рыб. Он приглядывался к москвичам и нашел, что у них у всех что-то есть общее, как есть общее в лицах солдат из разных полков и дивизий: у москвичей были худые и серые лица, и плотно сжатые, отвыкшие от улыбок губы. И одеты они были тоже как-то одинаково: грубая стоптанная обувь, простые брюки или юбки, такие же пиджаки или кофты, плотно повязанные неяркие косынки, надвинутые на лоб кепки.
— Нелегко живется в Москве, — сказал он.
— По карточкам мало дают, — объяснила она. — Наши девочки все время подголадывают. В начале месяца они устраивают пиры — отовариваются как можно больше и несколько дней едят почти досыта, а потом все урезают и урезают. Людям все время не хватает еды. Это ужасно, правда?
— А тебе хватает?
— Мне хватает, — ответила она. — Я мало ем, и папка иногда привозит продукты или присылает их с кем-нибудь.
Когда они пришли к старому четырехэтажному зданию, похожему на крепость, Наташа сказала, радостно улыбаясь: