— Масляные краски, хлеб, белые маки, картины, картины, где нет еды, Виктор! Какой Виктор?
Он дал ей концентрат и сахару, и она почти перестала бояться его.
Ее движения стали медленней, предназначенней, а в глазах появилось выражение, в глазах виделась какая-то мысль. Повторив его жест, она приложила палец ко лбу и вдруг сказала:
— Кто рисовал? Виктор. Мой муж. Виктор Никольский. — Она улыбнулась. Зубы у нее были белые и ровные. — Меня зовут Анна Горелова. Горелова — это девичья фамилия. Вы знакомы с Виктором?
— Да. Никольский говорил, что до войны…
— До войны? — переспросила она. — До блокады?
Этим неосторожным словом он тронул в ее голове не тот рычажок, на его глазах она превращалась в прежнюю полупомешанную, суетливую, дерганую, с бессмысленным взглядом. Он попробовал исправить ошибку и говорил, говорил, говорил, но все было бесполезно: слова-сигналы уходили в бесконечность.
Он прислонился к стене, положил вещмешок у ноги и закурил, и пока папироса не догорела до мундштука, он стоял так, не зная, что делать дальше, иногда поглядывая на нее, и на душе у него было нехорошо, а она покорно ждала и молча осторожно трогала и гладила под телогрейкой то, что он дал ей.
— Ладно, — сказал он. — Пошли со мной. Тут недалеко.
Остановившись напротив дома под крайними деревьями бульвара, он сказал:
— Завтра приди сюда, на это самое место. Я дам тебе хлеба. Приходи каждый день. Понятно? Теперь иди домой, а то кто-нибудь у тебя отнимет все. Ну иди, иди. До свидания. Но завтра приходи. Понятно? Обязательно приходи.
День был серенький, без солнца, с мелким дождем и тянулся с утра нудно и долго. Не надо было никуда идти, ничего не надо было делать, и, после того как Наташа ушла, навалявшись на диване и начитавшись, он, чтобы убить время, занялся шмайсером.
Расстелив перед открытой балконной дверью газеты, он сел на скамеечку и разобрал шмайсер.
С улицы дуло, но он привык к ветру, он любил ветер, даже этот, напитанный дождем, был приятен; под рукой у него лежали коробка папирос, спички, стояла пепельница, есть и спать ему не хотелось, а время за привычным делом летело быстро, и ему было хорошо.
Торопиться ему было некуда, и он запустил виктролу. Подсвистывая ее ритмам, он вычистил со щелочью ствол, оттер нагар с затвора, затворной коробки и выковырял грязь отовсюду. Запахи щелочи, пороховой копоти, ружейного масла слились в привычный запах оружия и перенесли его в бригаду, в ту жизнь, из которой он пришел сюда.
До прихода Наташи он вычистил магазины, а все патроны протер масляной тряпкой.
— Старрпом дрянь! — крикнул вдруг Перно.
Он не услышал, а почувствовал, что в комнату кто-то вошел, но что это была не Наташа, он это тоже почувствовал.
Наклонив и слегка повернув голову, он увидел через плечо, что в дверях стоит штатский.
Штатский был высокий, поджарый, загорелый, в сером свежем костюме, белой сорочке и узком синем галстуке.
Пристально, даже враждебно глядя на него карими глазами, штатский держал обе руки на пояснице, откинув пиджак.
— Что вы здесь делаете?
Голос у штатского был жесткий, беспощадный.
Он встал со скамейки.
— Чищу автомат.
— Как вы сюда попали?
Рассказывать все было длинно, он мог бы бросить без тени улыбки: «Через дверь», но в лице штатского, вообще во всем его облике он уже уловил Наташины черты, сообразил, что это ее отец, и ответил объяснительно:
— Меня привела Наташа.
— Вот как?
Отец Наташи подошел к газете с его хозяйством, все так же держа руки на пояснице.
Ну конечно же, шмайсер и остальное: двухгорловая масленка со щелочью и маслом, пакля, мелко нарванные тряпки, которыми он протирал ствол, кучка патронов — никак не подходили к этой комнате, как не подошли бы к ней серые жабы или еще какая-то другая пакость. Он наклонился, чтобы взять шмайсер.
— Погоди. Как тебя зовут? Я — отец Наташи.
— Вы похожи, — сказал он. — Я догадался. Меня зовут Игорь. Игорь Кедров. Я солдат. Я получил отпуск. Мы познакомились в поезде, когда Наташа ехала в Калязин. На обратном пути попали под бомбежку, меня немного зацепило, — он приложил ладонь к плечу, — нет, с Наташей все в порядке, она скоро придет. Она в институте.
Отец Наташи медленно снял руки с поясницы и застегнул пиджак.
— Ты живешь у нас?
— Да. Я бы мог жить в госпитале, но… Наташа пригласила меня…
— Вот как! Вы — друзья?
«Не будет же она скрывать от отца, что мы женаты, — подумал он. — Когда она скажет, а отец уже будет знать, все у них пройдет легче. И вообще, чем раньше тем лучше. Что он, украл что-то?»