— Не плачь, — попросил отец. — Не надо плакать.
— Ты сделал мне больно.
— Прости.
— Ты всегда был самым близким для меня человеком.
— Был?
Она протянула руку, и отец дал ей платок. Она вытерла глава и высморкалась.
— Разве я виновата, что так устроены люди?
Черев балконную дверь им было видно, как скользят по черному небу геометрически четкие лучи прожекторов. Концы лучей, упираясь то в низкие, то в высокие облака, словно растягивались и сокращались, и были похожи на напряженные щупальца громадного животного, которое с земли осторожно трогает небо.
— Ты хочешь курить? — спросило она потом.
— Да.
Она открыла сигаретницу, вынула и подала ему сигарету, а сигаретницу положила на валик дивана и прикрыла ее ладонями.
Он сел на диван рядом с ней.
— Предположим, что у меня был бы такой муж, о котором ты говорил, — тихо сказала она. — Серьезный, взрослый, с положением. И вдруг бы зашел этот разговор, и вдруг бы ты догадался — я бы, конечно, никогда не сказала тебе, чтобы не огорчать, честное слово, не сказала бы — зачем близкому человеку делать больно? — но вдруг бы ты сам догадался, что он не дал мне счастья? Ты был бы спокоен?
Отец погладил ее руки.
Она заглянула ему в глаза.
— Я часто слышала, не от тебя, конечно, а вообще, что дети — это эгоисты, они только берут от родителей, а сами не думают о них.
— Ты не эгоистка.
— Спасибо, я говорю не о себе, но я подумала — ты сам мне дал повод к этому, — что и родители могут быть эгоистами, что есть и эгоизм родителей. Если требовать от детей, от взрослых уже детей, чтобы они жили так, как нравится родителям, — разве это не эгоизм?
— Ты не путаешь все со здравым смыслом?
— Здравый смысл бывает только у старых — у взрослых — поправилась она. — Здравый смысл — это ум, есть еще сердце.
Отец улыбнулся.
— Могу я тебя спросить, Наташа?..
Она догадалась, о чем он хочет спросить.
— Только не из вежливости, папка. Только не для того, чтобы загладить то, что ты сделал.
— Теперь ты меня обижаешь.
Она считала, что имеет право быть суровой.
— Терпи, ты заслужил. Я терпела твои обиды.
Наклонив голову, отец смотрел ей в лицо.
Она не знала, о чем он думал. Внутренним зрением она видела Игоря и любила его, а отец смотрел на нее и думал: «Вот выпорхнула пичуга из гнезда. Как будто и здесь она, но уже и не здесь. Кто я теперь для нее? Советник? Помощник в трудную минуту? Ей теперь не нужны ни я, ни моя жизнь. Кто-то пришел и забрал ее, и никогда мне ее не вернуть, и этому Игорю нет никакого дела до меня, до того, что я отдал ей. Еще вчера она была голоногой и голенастой девчонкой, а теперь — нате вам: женщина, жена. Легко говорить „круговорот жизни“, когда этот круговорот тебя не касается, а коснется…»
— Ты счастлива с ним? — спросил отец.
Наташа радостно кивала головой. Глаза ее сияли.
— Да, папка, да. Так счастлива, что… — она поймала его за рукав и усадила рядом, — что могу даже забыть этот разговор. Если он никогда не повторится.
— Спасибо. Он не повторится. Обещаю.
Отец обнял ее за плечи, и она, поерзав, уткнулась лицом ему в грудь и затихла — любовь унесла ее далеко-далеко.
Она ничего не хотела знать, кроме своей любви, и отец не сказал ей о его мыслях — что у нее уже крепкие крылья, и она может лететь в жизнь, и что жизнь ей все еще видится чистой: хорошие чистые люди, синее небо, светлое солнышко, прозрачные речки, ромашковый луг, тихие звезды, даль и звон летних полей, и шорохи леса, и торжественность гор, что видит она пока только музыку жизни, которая звучит для нее серебряной мелодией, и что так она долго может лететь в эту музыку, и крылья ее не уронят, а если так вдруг случится, она сразу упадет и ударится, и ей будет очень больно, и она станет несчастной и беззащитной, как подбитая камнем ласточка.
— Ты счастлив за меня? — спросила сонно она.
— Да, — сказал отец.
Она погладила его колючую щеку.
— Ну вот. Я тебя люблю тоже.
Так она сражалась за Игоря. И за себя.
В прихожей зазвонил звонок. Игорь быстро прошел к двери и открыл ее. На лестничной площадке ждал почтальон — веснушчатая девушка в мальчишеском пиджаке, который ей был мал. Через плечо у нее на брезентовом ремне висела сумка, сделанная из такой же кирзы, которая идет на сапоги. На швах кирза обтрепалась, и из них свисали нитки. В правой руке девушка держала серый прямоугольник бумаги, не то открытку, не то повестку.