Словом, сон продолжался. Иногда ему казалось, что вот-вот его разбудит крик «Тревога!», и он окажется не в этом зале с натертым паркетом, а в темном блиндаже, где пахнет овчиной от мокрых шинелей, немытыми человеческими телами, и вместо этих спокойных людей увидит Тарасова, Сазонова, Пескового и всех остальных, и как они торопливо хватают автоматы, тощие вещмешки и выскакивают в траншею.
— Не знаю, как пойдут дела. Но, может быть, даже очень надолго, — ответил Андрей Николаевич.
Игорю пришла в голову нелепая мысль: вот бы привести всех сюда, все отделение. Он увидел, как они строятся по боевому расчету. На правом фланге отделенный Сазонов — на погонах у него широкая лычка. Сазонов стоит твердо, он всегда готов, услышав команду, повести за собой отделение. Сазонов водит его не оглядываясь, зная, что отстать может только Магомет и что его поторопят или Никольский, или Батраков, или еще кто-нибудь. В атаке Сазонов в центре общей линии. Он не лезет вперед и не отстает, хотя устав говорит, что отделенный должен находиться там, откуда ему удобнее командовать. Удобнее командовать, конечно, находясь чуть сзади, тогда видно, кто слишком часто ложится, стараясь не получить пулю. Но сзади держаться нельзя, как нельзя быть и впереди, и орать «За мной!», «Вперед!», потому что немцы, определив, кто командир, сосредоточат огонь на нем и в два счета шлепнут. В начале войны командиры воевали по кинофильмам — лезли вперед, размахивали пистолетишками, и немцы щелкали их, как петухов, и если не находился толковый и нетрусливый солдат, который брал команду на себя, необстрелянные рядовые скисали, несли потери и не выполняли задачу. Сазонов был парторгом роты. Он знал и внушал всем, что любую невыполненную задачу рано или поздно придется выполнять. Отдал сегодня деревеньку, завтра все равно ее надо брать, не завтра, так через месяц, через год, но брать надо. Сазонов быстро усвоил, что война не парад, и воевал поэтому по-будничному, словно ходил на работу: неторопливо и обстоятельно. Игорь подумал, что, окажись Сазонов здесь, и он выберет уголок поспокойней и будет пить и есть то, что ему дадут, ничему, даже бифштексам по-гамбургски, не удивляясь, хорошо прожевывая, как ест около полевой кухни или в блиндаже. Все ресторанное великолепие его не удивит: мало ли что бывает в жизни, мало ли она какая бывает. Задача состоит в том, чтобы привести ее к нужному знаменателю. Никольский часто говорил, что Сазонов спокоен, как гробовщик, потому что знает, что требуется от него и что требовать от других.
— Как ужасно! Вечно ты исчезаешь, вечно я одна. Когда мы будем жить, как живут нормальные люди? — спросила Наташа.
— Теперь ты не одна. Есть Игорь, — ответил Андрей Николаевич.
— Игорь тоже уедет. Ты месяцами не пишешь!
— Будет Игорь писать. И я буду.
… По левую руку от Сазонова стоит Бадяга. Пилотка у него натянута до ушей, отчего они, оттопыриваясь, похожи на пару небольших лопухов. На плече у него ручной пулемет. Бадяга силен, как медведь, и пулемет для него не тяжелее карабина для другого. Бадяга пришел в отделение стрелком, как все они, но подобрал пулемет на воронежской улице, возле убитого расчета. В Воронеже было тяжело, батальоны и полки перемешались, а когда бои кончились, пулемета никто не искал — расчет был, наверно, из другого полка, — и он так и прижился в отделении. Бадяга, улыбаясь, как акула — рот у него со щель почтового ящика, — сдал свою трехлинейку старшине: — «Эта штука мало полезна, — сказал он. — На козлов хороша — бьет далеко. Но больно редко. Пять штук в магазине. При такой охоте, как здесь, и снасть должна быть подходяща. Вот я себе и подобрал». У Бадяги была кержацкая выдержка и глаз таежника, он ждал, когда немцы подойдут на бросок гранаты, и резал их пулеметом, как косой. Он считался лучшим пулеметчиком в батальоне и уже имел две медали и орден Красной Звезды. Бадяга, попав в ресторан, наверно, открыл бы рот, как на чудо. Охотник и хлебороб, он жил у себя на Алтае не мудрствуя лукаво. В ресторане, пораженный белоснежностью скатертей, хрусталем, надменностью официантов, он бы так и прилип к Сазонову и делал бы только то, что тот говорил бы ему. Разве только ел бы не жуя, чтобы съесть побольше — про запас. До еды он был жаден по-крестьянски: крестьянин знает, сколько пота поливает еду, и уж, коль дают, значит, набивай кишку до предела.
— Ах, папка, разве письма заменят мне вас! — сказала Наташа.
— Плохо, конечно, все это, — согласился Андрей Николаевич. — Если бы не было войны…
…Вторым номером у пулемета был, взамен Горохова, Песковой. Песковой небольшого роста, но упитан лучше всех в отделении, потому что он — ловчила и умеет достать еду на стороне. Он менял крестьянкам на хлеб и сало даже чехлы от немецких лопат. Чехлы шились из кожи и годились на ремонт сапог. Бадяга часто роет окоп и маскирует позицию один, пока Песковой «рекогносцирует» местность — нельзя ли чего добыть. В такие минуты физиономия у Пескового хитрая, как у кота, но в отделении к нему относятся хорошо, потому что он делится добытым и здорово поет. Песня преображает его: глаза становятся мечтательными и чистыми, лицо светлеет, а голос — высокий и сильный тенор — кажется не его голосом. Он поет протяжные песни, поет печально, и, конечно, на войне они здорово берут за душу.