Он усмехнулся, представив, как Песковой в мгновение ока, ведомый запахами кухни, исчезает по направлению к ней, на ходу отстегивая от ремня котелок. И уж какие там ни будь суровые ресторанные повара, а он не вернулся бы с пустым котелком. Он принесет хотя бы вчерашнюю, уже слегка прокисшую, картошку и если не съест сам, скормит ее Бадяге. Придерживаясь своего знаменитого изречения: «Никогда не терять присутствия духа и добрососедских отношений с поваром», — он, посвистывая, пройдет через зал, чтобы установить их.
— Если бы не было войны, ты бы тоже исчезал. Ведь исчезал же ты до войны? Исчезал? — не соглашалась Наташа.
— Теперь, может быть, и не исчезал бы, — задумчиво сказал Андрей Николаевич.
За Песковым первым из стрелков стоит Тарасов. Тарасов гигант, самая длинная шинель, которая нашлась в госпитале, когда его выписывали, чуть прикрывает его колени. Она и не по плечам ему, так и кажется, что швы не выдержат давления мускулов и лопнут на спине и под мышками, но швы выдерживают: русские шинели давно уже славятся на весь мир своей прочностью. Тарасов светловолос, даже чуть рыжеват, и голубоглазый. Лицо у него длинное, благообразное.
Тарасов самый старший в отделении, сейчас ему под сорок. Он умеет плотничать, класть печи, лечить скотину и знает еще много простых работ, но он не плотник, не печник, не коновал. До войны он исходил чуть ли не всю Россию, не приживаясь надолго нигде.
За Тарасовым стоит он сам, но сейчас его место занимает Батраков. Батраков все молчит, думает свою думу. Ему нет дела до мира, он знает только немцев, которых надо убивать, поэтому в его вещмешке всегда запас гранат и патронов. И на поясе у него обычно больше, чем у всех, дисков к автомату. На еду он смотрит как на уголь, который дает энергию, чтобы стрелять, швырять и бить прикладом. В этом зале, пройдя меж столиков, как в лесу между деревьями, он бы сел на первое свободное место и ел, что дадут.
Предпоследнее место в отделении — Никольского. У него тонкое, красивое даже в двухнедельной бороде лицо, умные глаза, нос и подбородок четких линий. В отделении его любят за то, что он знает больше всех вместе взятых, но не кичится — он равный среди всех. Он много рассказывает о Ленинграде, о художниках и картинах, об истории России. Его голова набита знаниями так плотно, как вещмешок Бадяги трофеями в наступлении. В ресторане Никольского ничем не удивишь — он повидал их. Но как ему рассказать о жене? И о детях — это еще хуже! Черт, как же сказать?
Официант принес отпотевший графин, селедку с отваренными некрупными картошинами, посыпанную луком и мелкими грибами и политую подсолнечным маслом, салаты и крабы.
Андрей Николаевич налил Игорю и себе. Наташа подставила свою рюмку.
— Мне тоже.
— Ты научилась пить водку?
— Еще нет, но сегодня буду, — решительно заявила она. — Я хочу чокнуться с вами. Нет, не на донышко, а полную. — Она осторожно держала рюмку в тонких пальцах. Кто будет говорить тост?
— За ваше счастье, — сказал очень серьезно Андрей Николаевич. — Ну, ребята.
Наташа выпила свою водку до капли и замахала перед лицом растопыренными пальцами, гася огонь в горле. Откашлявшись, она задышала, будто вынырнула из-под воды.
— Какая гадость! Пахнет керосином Как вы пьете ее?
— Морщась, — ответил Андрей Николаевич.
Они обедали рано, успели проголодаться, и с закусками было покончено быстро. Потом появились бифштексы.
— Настоящие, из вырезки. — сказал официант. — Сейчас даже у нас такие бывают не часто. Вам повезло.
Бифштексы были сочными и мягкими, а края мяса были залиты яичницей. Яичница в мясном соку получилась очень вкусной, и он подумал, что Андрей Николаевич понимает толк в еде. Под бифштексы они выпили еще по рюмке, а Наташа только глоток.
Потом официант принес кофе, пирожные и шоколад для Наташи. Андрей Николаевич прицелился на графин: