На их шинелях и плащ-палатках окопная глина и бурые пятна от крови были еще свежими. Ветер не успел ни просушить их как следует, ни выдуть запах пороха и тола. За месяц он отвык от этого запаха. Он вообще отвык от всего за этот месяц и, шагая с краю дороги, смотрел по сторонам.
Он отвык и от небритых, закопченных лиц с провалившимися главами. У одних в глазах была усталость и равнодушие, которые приходят после боя; глаза других перебегали с предмета на предмет, оценивая, нет ли за забором, в окне дома, под машиной фрицевского пулемета или автоматчиков. В глазах третьих была только боль. Эти молчали, ходили медленно и осторожно и все курили.
Тяжелые лежали и сидели там, где их сгрузили. Если могли, они смотрели на школу. Оттуда приходили сестры и санитары с носилками. Сестры командовали санитарам: — Этого. Того, с кровотечением… Сержанта… Вон того, со жгутом… — Тому, кто прикидывался, что ему хуже, чем было на самом деле, сестры говорили: — Подождешь, есть и потяжелее тебя.
Он немного не дошел до школы, когда его обогнала полуторка. Полуторка затормозила перед ним, и из кабины выпрыгнул шофер-грузин.
— Эй, кацо! Давай помогай!
Вдвоем с грузином они вытащили из кабины танкиста. Голова, лицо, руки и спина танкиста были замотаны бинтами. Обгорелый и разрезанный комбинезон, гимнастерка и нижняя рубашка свисали от пояса на колени и по бокам. Танкист не стонал, а кряхтел.
Они повели танкиста к калитке. На полпути сестра в докторской американской шапочке с шелковым крестом перехватила у грузина руку танкиста.
Грузин, вместо того, чтоб идти к машине, таращил на сестру глаза и улыбался от уха до уха.
— Не скалься, — сердито сказала сестра. — Выгружай остальных.
Грузин бежал впереди них и, пятясь, чмокал губами, закатывая глаза, и качал головой.
— Пэрсик! Зачем такая строгая? Мое сэрдцэ сохнэт за рулем.
— Уйди! — крикнула сестра.
Грузин засмеялся и крикнул вдогонку:
— Вэчером заскачу. Расскажу, как хорошо тэбэ будэт ездить по Тбилиси. Жди, пэрсик. Кацо не обманэт!
В глубине двора под навесом во всю его длину стояли впритык столы. Столы были покрыты простынями. На них под салфетками лежали инструменты, блестели никелем боксы с тампонами, стояли под марлей бобовидные чашки и банки с мазями.
У столов на табуретках сидели раненые. Возле них, как парикмахеры над клиентами, колдовали сестры. Они сматывали заскорузлые бинты, обмывали, готовя для хирургов, раны и перевязывали обработанных. Свежие повязки в тени навеса были ослепительны, особенно на грязных головах.
Держа руки в перчатках перед собой, хирурги переходили от табуретки к табуретке, работали инструментами и диктовали писарю: «Пулевое проникающее ранение правой ключицы… Множественное осколочное ранение стопы. Касательное ножевое ранение шеи…» Раненые тревожно следили за пинцетами и зондами, морщились и ерзали, когда из них добывали осколки и пули, и вытирали лбы, когда пуля или осколок, цокнув, падали в таз. Через секунду они говорили: «Доктор, гляньте еще разок, не осталось ли там чего…» Подправив скальпелем или ножницами рану так, чтобы она заживала быстрей, хирурги командовали сестрам: «Давящую повязку… Пращевидную… На полчаса жгут». Хирургов было трое, а табуреток больше десяти, и хирурги работали вовсю.
С крайней табуретки встал грузный, в летах, солдат. Поддерживая правой рукой левую, прибинтованную, как кукла, к железной шине, солдат пошевелил пальцами с темной полоской под ногтями. Пальцы двигались. Солдат хрипло засмеялся, отнес к столу писаря автомат и швырнул его в общую кучку. Потом он снял ремень и, взяв за пряжку, слегка тряхнул его. Магазины, гранатная сумка и лопатка соскользнули с ремня на землю. Носком сапога солдат затолкнул их под стол и положил перед писарем свою книжку.
— Отметь, что все сдано.
Пока писарь делал отметку, солдат застегнул ремень в пряжку, повесил его на шею и всунул в лямку раненую руку.
Писарь подал ему книжку.
— Вон твоя команда.
Солдат спрятал книжку в карман.
— Плевал я на команду. Мне до дома пятнадцать верст.