Дети, конечно, не имели ни малейшего стремления сидеть в классе и заниматься учением, этого возможно было достичь только путем воздействия строгой, мудрой воли. Прежде всего следовало подчинить их своей власти, а для этого приходилось отречься от проявления своей личности и действовать при помощи системы категорических приказов, без которых немыслимо было добиться какого-либо результата в усвоении занятий. Урсула же задумала быть мудрее остальных, полагая добиваться всего путем определенного личного доверия и влияния, без тени принуждения.
Это поставило ее в невозможное положение. С одной стороны, она пыталась сблизиться с классом, что было оценено должным образом только некоторыми детьми, тогда как большинству осталось чуждым и враждебным.
Во-вторых, она немедленно оказалась в противоборстве с установившимся авторитетом мистера Гарби, и тем дала школьникам возможность терзать ее. А голос мистера Брента неизменно мучил ее. Однообразный, резкий, суровый, полный ненависти, он сводил с ума. Этот человек был работающим без устали механизмом. Личность в нем была совершенно подавлена и уничтожена. Это было ужасно — сплошное отвращение и ненависть. Неужели ей предстояло стать такой же? Она чувствовала ужасающую необходимость этого, но не могла смириться.
Она не могла допустить того, чтобы школа со всею ее обстановкой преодолела ее личность и неизменно повторяла: «Это не навек, это пройдет». Никогда еще не испытывала она такой страшной любви ко всему красивому. Возвращаясь после школы домой, она, забыв все остальное, любовалась заходящим солнцем и игрой его красок на бесконечном небе, и красота их переливов вызывала в ее сердце почти страдание.
Тщетно было твердить себе, что с уходом из школы она не была больше связана с ней и можно было забыть ее. В глубине души она смутно помнила ее и все это время, бессознательно сообразуя с этим все свои поступки. Она была мисс Бренгуэн, учительница пятого отделения, и самая важная часть жизни была для нее в ее работе. Она именно была и продолжала быть школьной учительницей, и ничем другим. А вместе с тем, она чувствовала себя неспособной выполнить свой долг. И в этом отношении она видела, что Виолет Гарби превосходила ее. Она умела держать свой класс в повиновении, умела внушить им знания. Все размышления Урсулы о действительном внутреннем превосходстве над Виолет не могли помочь ничему. Было слишком очевидно, что Виолет Гарби преуспевала в деле, которое Урсуле не удавалось. А ведь оно было пробным камнем ее жизни.
Время шло, но у нее ничего не получалось. Ее класс становился все хуже, учение шло все слабее и слабее. Неужели надо было отказаться и вернуться домой? Признать, что она ошиблась, и удалиться? Жизнь стала для нее беспрерывным испытанием.
В слепом упрямстве она продолжала свои занятия дальше, ожидая кризиса. Мистер Гарби начал преследовать ее. Страх и ненависть с ее стороны усилились. Она все время ждала, что он нападет на нее и уничтожит совсем. Он донимал ее за то, что она не умела держать класс в руках, и он стал самым слабым звеном в школьной цепи. Больше всего он раздражался на шумное поведение класса, мешавшее преподаванию мистера Гарби в седьмом отделении, на другом конце комнаты.
Однажды она задала сочинение и прохаживалась между скамьями, заглядывая в тетрадки. У некоторых мальчиков были грязные шеи, непромытые уши, от их одежды шел дурной запах, но на это она не обращала внимания. По пути она делала поправки в тетрадях.
— Когда вы хотите сказать: «шерсть этих животных коричневого цвета», как вы напишете «этих»? — спросила она.
Последовала преднамеренная пауза. Мальчики нарочно задерживали ответ, чтобы поиздеваться над ней.
— Прошу меня извинить, мисс? Э-т-и-х, — вызывающе громко произнес один мальчик по звукам.
Мистер Гарби проходил рядом.
— Встань, Хилль! — сказал он громким голосом.
Все удивились. Урсула посмотрела на мальчика. Он, по-видимому, был беден и имел довольно хитрый взгляд. Надо лбом торчал вихор, но вся голова была гладко прилизана. Он выглядел бледным и бесцветным.