Караимы - крымские жители, язык их походит на еврейский, однако именно этот народ по статистике был в Российской империи первым по числу гвардейских офицеров на каждую сотню своих представителей. На арамейском, языке Библии, слово "караим" значит "человек Книги". Караимов совсем мало, может быть, три тысячи в мире, и мало народов более непонятных. Кто-то ведет их происхождение от самых вавилонских халдеев, иные причисляют к потомкам хазар, тех, на которых ходил Вещий Олег.
Я по-другому посмотрел на Керемета, сбавил тон, и он в ответ стал говорить со мной по-другому, так что наша доверительность переросла в келейность. Я вполне серьезно спросил его:
- А может, гордыня это, Керемет?
- Есть и гордыня. Слаб человек...
- Хочешь, помогу против гордыни?
- По городовому? Это не пойдет такому шикарному барину, как вы...
- Нет, не так! Поначалу советом: пляши лучше перед скинией, как Давид. Или караимская религия без уважения относится к этому библейскому царю?
- Как без уважения?! Мы же иудейской веры... А вы, барин, составите ли мне компанию в этой пляске? Ведь хороший хозяин пробует все угощения заодно с гостем, а я у вас в гостях!
И он восхитительно широким жестом обвел грязную, мокрую камеру одиночки.
- Я не имел в виду столь конкретно, - растерялся я, а на всякий случай и рассмеялся: - Да здесь и нет ничего похожего на скинию.
- Это неважно, - заявил он, и вдруг непонятно откуда появился в его руке маленький берестяной рожок. Керемет заиграл и одновременно начал танец: стал выделывать странные па, метаясь, как мяч, между стенами камеры и отталкиваясь от них то правой, то левой рукой.
- Пляшите со мной - и исполню все, что хотите, - успел сказать он мне между звуками рожка.
Багровый туман застил мне глаза: я видел сквозь него в лице караима свое отражение, карикатурное, как обезьяна. И я стал в такт обезьяне бросаться меж стен, хотя видел, что Керемет уже остановился и только играет на рожке, не сводя с меня жирных черных глаз. Я отплясывал подлинную чечетку, отталкиваясь от настырных стен не только руками, но и ногами. Мне было все равно - не вздумает ли подглядеть в щелку надзиратель. Унижаться так унижаться, а Керемет смеялся своими ядовитыми глазами-ягодами.
- Да, хорошо вы пляшете, барин. Потешили меня... - Подленькая улыбка зверька явилась на его мелких щеках, ибо лицо этого человека неумолимо менялось, являя черты то породистого дворянина, то последнего лакея. - Кому хотите сделать амбу? Кого велите убить?
- Никого. Разве что самого себя.
- Это будет вам сложнее...
- Но убить, чтобы воскреснуть к новой жизни, к подлинной жизни нестяжателя и святого.
- Да вы Бог ли, чтобы предлагать такое? Или святой угодник? Вы просто барин, лощеный петербургский барин - и больше ничего.
Однако когда я начал объяснять Керемету существо дела, он сразу потерял насмешку, сгорбился, испугался, но слушал внимательно. Попросил день подумать.
- Ты желаешь слишком многого для человека твоего положения, - сказал я ему. - Тебе грозит расстрел, и только я могу представить твои преступления стихийным протестом против остатков буржуазного мира и определить на полгода в теплую недалекую колонию! Но с учетом того, что мое дело не терпит насилия, я даю тебе время на то, чтобы взвесить мои слова.
Как я и ожидал, Керемет согласился. Немного сложнее было уговорить Зипунова, ибо я и перед налетчиком был намерен честно исполнить свои обещания.
В приемной царила чехарда - в стране затевалась административно-территориальная реформа. Даже такой заметный по энским меркам человек, как я, должен был ожидать почти десять минут. За это время я успел узнать из нового большого плаката, что, оказывается, старые добрые губернии, уезды и волости "носили при царизме полицейско-фискальный характер и отражали угнетательскую колониальную политику царизма и империалистической буржуазии, новые же советские социалистические территориальные образования будут способствовать наилучшему управлению рабоче-крестьянской республикой и в конечном счете приближать победу коммунизма - заветного счастья всех трудящихся".
Все это немного развлекло меня на протяжении всего ожидания, но вскоре я начал недоумевать: а почему вся эта суета происходила в отделении народного комиссариата внутренних дел? Я уже привык к тому, что по любым делам власти в Энске нужно обращаться к Зипунову, но таков был приватный порядок, тут же я видел проявления деятельности официальной.
Я увидел в коридоре заместителя нашего Богдана Степановича, и от него, к удивлению своему, узнал, что действительно Всероссийский съезд Советов поручил именно наркомату внутренних дел произвести эту реформу и определить границы новых территориальных единиц - районов и областей.
Сперва я возмутился - не вслух, конечно, - но потом одернул себя. Какая мне, в сущности, разница, правят в этой стране полицейские или святые? Что-то внутри пискнуло: это же твоя родина. Но я укоротил себя: моя родина не это, не Зипунов, не напуганные нэпманы из казино на Большой Советской, не баба, рожающая детей, а только странные люди. Моя родина и родные - это мой друг, его Аленушка, учитель Свешницкий, Елизавета Павловна, отец Медякин, Керемет, даже Иуда! Пусть лучше Иуда, чем зипуновы нынешние, будущие и прежние, вроде пристава Второй Адмиралтейской части, моего, к стыду сказать, близкого родственника.
Визит в отдел ЧК дал нужные плоды. Наконец-то все было готово! С чувством громадной радости и еще большего предвкушения я отправился к себе домой, где неожиданно встретил Елизавету Павловну Свешницкую.
- Здравствуйте. Вы давно не появлялись. Расскажите, пожалуйста, что вы делаете.
Этот вопрос и сам приход ко мне молодой девушки удивили меня - все-таки мы с ней до сих пор разделяли дворянские понятия об обращении человека в обществе. Но, возможно, за время моего отсутствия мадмуазель Свешницкая осовременилась. Или что-то другое подтолкнуло ее на этот шаг?
По крайней мере вопрос был требовательным, словно она была начальство, а я ее подчиненный, который подозревается в том, что вместо службы часто заворачивает в карточный клуб. Однако я не подал виду, что удивлен, а, велев хозяйке вскипятить чая, стал подробно рассказывать.
Мы действительно долго не виделись, месяц, наверно, - все из-за моих хлопот. Но теперь я ей рассказал все искренно и подробно: и про поездку к доктору, и про лекарство, и про вора, и про Зипунова. По моему настоянию она обещала ничего не рассказывать своему отцу - во всяком случае, теперь.
- У нас в доме сейчас расстройство, - сообщила она. - Папа стал раздражительный, на всех кричит, своего ученика, которого он раньше любил, несколько раз укорял за бездарность и выгонял из дому... А когда тот приползал, как собачонка, скрепя сердце прощал его. А ведь вы знаете, Датнов, когда-то отец хотел выдать меня за него замуж...
- Да?
- Ну не то чтобы хотел... Но намекал, что был бы не против. А знаете, почему он невзлюбил этого человечка теперь?
- Откуда же мне знать, милейшая Елизавета Павловна?
- Все эти скандалы и раздражения начались, когда исчезли вы. Вы уже месяц не посещаете наш дом... И за все это время отец ни разу не упомянул вашего имени...
- Стало быть, ваше предположение ошибочно.
- Но по времени его озлобление удивительно совпало с тем моментом, когда вы пропали! Однако сейчас я хотела поговорить с вами не об этом... Скажите, это ваше лекарство - оно более или менее безопасно? В том смысле можно ли им отравиться?