— Ах Роберт! — тихо вздохнула Алекса. — Бринн была бы такой замечательной матерью!
— Да, самой лучшей. А из Стивена получился бы прекрасный отец. Ну не ирония ли судьбы: в эпоху, когда женщины вольны выбирать себе образ жизни, когда уже нет необходимости становиться домохозяйкой, когда материнство попросту обесценивается, быть мамой — единственное желание моей очень умной и доброй младшей сестренки.
— Действительно, парадокс, — согласилась Алекса. — Но, Роберт, даже если у Бринн и Стивена не может быть собственных детей, они же вправе усыновить ребенка?
— Пытались. Но поскольку Бринн всегда сохраняла способность к зачатию и отчаянно верила, что сумеет выносить ребенка положенный срок, они очень долго откладывали с подачей заявления. К тому времени когда на это решились, Стивену было почти сорок лет, что переводило их, как родителей, в менее приоритетную категорию во всех агентствах. — Любящая улыбка тронула освещенное лунным светом мужественное лицо Роберта. — Теперь, мне кажется, ты понимаешь, что в некоторой степени нас самих — меня и Бринн — с большой любовью усыновили Стерлинги. Как только Марион убедилась, что Бринн и Стивен посетили всех лучших специалистов по бесплодию и что серьезно встал вопрос об усыновлении, Джеймс немедленно связался с солидными адвокатами, занимающимися подобными вопросами усыновления по всей стране.
— Неужели не сработало?
— Почти сработало — дважды. Но в первый раз — в течение двадцати четырех часов с момента рождения ребенка его возвратили родителям, а во второй — когда ребенок пробыл с ними почти полтора месяца — биологическая мать изменила свое решение.
— А разве так можно?
— Запросто. Время закрытых усыновлений уже проходит. Джеймс страшно переживал по поводу случившегося. Он встретился с обеими биологическими матерями и убедился в том, что они совершенно искренни в своих решениях.
— И Бринн?..
— Естественно, ей было невыносимо больно — очередные потери, — но она ясно понимала, что мать имеет право пересмотреть свое решение. Как бы там ни было, но две попытки усыновления сделали Бринн и Стивена очень осторожными. Я полагал, что они оба решили отказаться от попыток заиметь собственного ребенка или усыновить чужого. Слишком уж высокую цену пришлось платить Бринн. В последний раз мы говорили об этом после ее выкидыша в марте, и она сказала, что это было в последний раз. Все — и мечта, и мучение.
— Но она все же попыталась еще раз — самый последний.
— Самый последний… — Последовавшую долгую паузу заполнило веселое стрекотание сверчков; когда Роберт наконец снова заговорил, голос его был очень тих, а слова, казалось, обращены к мерцающим звездам:
— Я чувствую такую беспомощность.
— Беспомощность, Роберт?
— Я бы все отдал, чтобы положить конец страданиям Бринн, но я…
— Здесь ты ничего не можешь поделать. Но ты очень помогаешь Бринн: понимаешь ее печаль и делишь с сестрой ее несчастье, и ты так нежен с ней. Вне всякого сомнения, Бринн верит тебе безгранично.
— Мне кажется, это потому, что я провел так много лет, оберегая Бринн, когда мы были молоды, точнее, пытаясь защитить, и мне очень хотелось бы защитить ее от этой боли. Но… не могу.
— Да, не можешь, — тихо согласилась Алекса. — Роберт, ты тоже заплатил свою дань.
— Да, наверное, — согласился он, переводя взгляд с далеких звезд на близкую Алексу и еще более тихим голосом делая другое признание:
— Я не привык открыто говорить о таких вещах.
Как только взгляды их встретились, у обоих возникло ощущение мощной, невидимой силы, глубоко таящейся в их душах. Теперь и у Алексы, и у Роберта сердце трепетало в сладком и радостном предчувствии скорого освобождения энергии, когда на свет бесшабашно вырвутся все сокровенные желания и стремления, опасно смелые, откровенно вызывающие.
— Ты не привык говорить о таких вещах? — чуть задыхаясь, повторила Алекса.
— Нет, обычно я этого не делаю.
Луна смотрела на них и, казалось, одобряла, поскольку окутывала Алексу и Роберта серебристым туманом, в котором все становилось возможным, и мысли о последствиях были где-то далеко-далеко. Можно было спокойно и без опаски поделиться самыми сокровенными тайнами и желаниями. И в дивном лунном свете Алекса видела, что Роберт жаждет ее, и желание его возникло давно и достигло теперь своего апогея; и Роберт увидел в прекрасных изумрудных глазах желание столь же глубокое, чудное, как его собственное.
Было покойно, все тайные желания — допустимы, и Алекса могла с таким радостным гостеприимством принять его руки и губы, которые ласкали бы ее с той необыкновенной нежностью, какая светилась в темных глазах Роберта…
Но зазвонил телефон. Алекса помчалась на кухню. Роберт уже стоял в дверях, когда она сообщила ему, что сестру можно забирать из больницы.
Алекса отправилась в спальню за ночной рубашкой для Бринн, а вернувшись на кухню, увидала, что Роберт вытирает кофейные чашки, которые только что вымыл.
— Роберт, тебе вовсе не обязательно было этим заниматься.
— Мне захотелось. Кроме того, это привычка.
— Привычка? — Алексе захотелось узнать, когда она выработалась: в годы бедного детства и поденных работ или в армии? Но уж конечно, ни Роберт, ни Хилари не занимались мытьем посуды в Клермонте!
— У меня есть небольшая, невзрачная квартира неподалеку от Капитолийского холма, — усмехнувшись, объяснил Роберт. — Дорога до дома в Арлингтоне занимает более полутора часов при нормальном уличном движении в городе, и, поскольку у меня часто бывают заседания рано утром или же поздно вечером, я часто остаюсь на ночь в городе, в квартире, где за чистоту отвечаю только я.
— Понятно, — смущенно заметила Алекса.