Вот чем стала теперь их любовь — сладострастием, неодолимым, яростным, как сама смерть. Всякая тяга к интимности, нежности покинула их. Остались лишь похоть и бесконечное, сводящее с ума опьянение, смертоносная страсть.
Он всегда, всю свою жизнь втайне страшился Совершенной Красоты. Для него она была чем-то вроде идола, вызывающего боязливый трепет. Ибо она представлялась ему безнравственной и бесчеловечной. Поэтому он и увлекся готикой, остроконечные формы которой воплощали противоестественное для человека стремление ввысь, прочь от совершенства и красоты округлости.
Но сейчас он сдался и со всем пылом чувственного неистовства посвятил себя постижению безнравственного Совершенства, Совершенной Красоты в форме женского тела. Ему казалось, что пробуждают эту Красоту его прикосновения. Под его пальцами, даже взглядами она проявляется, но когда он не видел, не трогал потаенного источника, часть совершенства пропадала, исчезала. А надо было его вернуть, сохранить.
И все же красота эта пугала. В ней было что-то ужасное, грозное, даже опасное. Несмотря на всю его поглощенность ею. И был в ней мрак. И постыдность всего, что открывает тело в своей зловещей полуденной красоте. Постыдность всего естественного и противоестественного, что в сладострастии своем творил он совместно с этой женщиной, что создавали они оба под тяжким бременем красоты и наслаждения. Стыд, что рождало его? В какой-то мере он шел от непомерности наслаждения. Такое наслаждение обычно вызывает страх. Почему? Потому что потаенное и постыдное обладает красотой магической и страшной.
Они приняли этот стыд, сроднились с ним, предаваясь вновь и вновь беззаконным своим наслаждениям. Он вошел в их плоть и кровь. Из него, как из бутона, распускался цветок красоты и тяжкого, плотного довольства.
Внешне их жизнь шла по-прежнему, но внутренне все переменилось. Дети стали играть в их жизни меньшую роль, ибо родители были поглощены теперь собой.
И мало-помалу Брэнгуэн ощутил в себе и свободу для восприятия окружающей жизни. Бурная интимная жизнь освободила в нем и другую сторону, и здесь он тоже родился как бы заново. Обновившись, он почувствовал интерес к общественной жизни, захотел проверить себя — каким образом он может участвовать в деятельности, для которой был создан и теперь освободился. Он хотел присоединиться к активной части человечества.
Тогда на первый план выдвинулась проблема образования, вызвавшая большой общественный интерес. Говорили о новых шведских методах воспитания, о трудовом воспитании и так далее. Брэнгуэн от всей души поддерживал идею ручного труда в школе. Впервые дела общественные так его заинтересовали. Исподволь его сексуальная активность трансформировала его, делая по-настоящему целеустремленным.
Обсуждалась организация вечерних школ и классов ручного труда. Он вознамерился обучать деревообделочным работам, два вечера в неделю преподавать плотницкое и столярное дело мальчикам в Коссетхее. Он был увлечен этой идеей. Платили ему мало, а то, что платили, он тратил на закупки дерева и инструментов. Но мысль о том, что работа его общественно полезна, доставляла ему острую радость.
Он начал вечерние занятия с мальчиками, когда ему было тридцать лет. К этому времени он обзавелся пятью детьми, последним из которых был мальчик. Но ни ему, ни девочкам он не отдавал предпочтения. От природы он обладал кровной привязанностью к своим детям и начинал их любить, едва они появлялись на свет, независимо от того, кто это был — девочка или мальчик. Но любимицей его была Урсула. За новым его начинанием с вечерними классами тенью маячила она.
Наконец-то обитатели дома возле тисовой рощи присоединились к кругу тех, кого охватывает общечеловеческое желание творить. И это бодрило всех. Для Урсулы, которой исполнилось тогда восемь, жизнь приобрела дополнительный и волшебный интерес. Она слышала разговоры, видела бывший приходский дом, превращенный в мастерскую. Здание было каменным, с высоким потолком, оно было похоже на амбар и стояло на отшибе, на краю владений Брэнгуэнов, через дорогу от их сада. Оно всегда манило девочку своей ветхостью и уединенностью. Теперь она наблюдала приготовления, сидя на каменных ступенях крыльца, ведшего в сад, и слушала беседы отца и викария, обсуждавших план предстоящих работ. Потом прибыл инспектор, очень странный человек, он целый вечер проговорил с отцом, после чего все было улажено и список из двенадцати учеников был утвержден. Это было захватывающе интересно.
Но для Урсулы все, чем занимался отец, обладало особой магией — приезжал ли он из Илкестона со свежими городскими новостями, шел ли, освещаемый закатным солнце, в церковь — играть или нес туда инструменты, сидел ли в белом стихаре за органом в воскресенье, вплетая в хор певчих свой сильный тенор, — он всегда восхищал и волшебно увлекал ее, а его голос, возвышал ли он его, резко и повелительно, весело рассказывал ли что-нибудь или лаконично отдавал распоряжение, заставлял сердце ее биться сильнее, и она завороженно внимала его звукам. Казалось, она живет в тени, отбрасываемой чем-то могучим, темным и тайным, в чье существование не смела даже поверить, но под чьим впечатлением она находилась и что помрачало ее ум.