— Мы немного опоздали, — сказал он.
— Где вы были?
— В Дерби-съездили повидаться с другом моего дяди.
— А кто он такой?
Для нее было внове задавать такие откровенные вопросы и получать на них прямые ответы. Но она знала, что с этим человеком такое возможно.
— Ну, он тоже священник — мой опекун, один из опекунов.
Урсула поняла, что Скребенский сирота.
— Где же теперь вы чувствуете себя дома? — спросила она.
— Дома? Не знаю, право. Я очень люблю полковника — полковник Хепберн, так его зовут. Потом есть еще тетки… Но по-настоящему дома я, наверное, чувствую себя в армии.
— И вам нравится вот такая самостоятельность? Чистые зеленовато-серые глаза на секунду замерли на ней — он думал, что ответить, не замечая ее.
— Наверное, да, — сказал он. — Видите ли, отец мой так здесь и не акклиматизировался. Хотел, уж не знаю каким образом, но в нем все время чувствовалось некое принуждение. А мама — я всегда считал, что она слишком уж меня балует. И меня не покидало чувство, что меня балуют — мама балует! А потом я рано уехал в школу и должен сказать, что внешний мир показался мне роднее собственного моего дома — не знаю, как могло такое быть.
— Так вы чувствуете себя, как птица, гонимая ветром? — спросила она, прибегнув к где-то вычитанной фразе.
— Нет-нет. Где бы я ни находился, мне очень уютно.
И опять все больше и больше он порождал в ней ощущение широких просторов, далей, больших скоплений людей. Ощущение это влекло, как влечет пчелу уловленный, дальний запах. Но было в этом ощущении и что-то болезненное.
— Вы больше нравитесь мне в этом платье, — сказал он и, чуть склонив голову к плечу, оглядывал ее оценивающе, чутко и критически.
И ее охватило новое чувство: впервые она испытала любовь к своему отражению, к маленькому прекрасному образу, увиденному его глазами. Она должна была соответствовать этому образу и стать действительно прекрасной. Мысли ее мгновенно обратились к туалетам, ее снедало страстное желание хорошо выглядеть. Домашние изумленно наблюдали это неожиданное преображение Урсулы. Она стала элегантной, по-настоящему элегантной в платьях из набивного ситца, которые сама для себя шила, в шляпках на собственный вкус. Во всем этом чувствовалось вдохновение.
Он сидел в бабушкиной качалке и раскачивался в ней лениво и флегматично, взад-вперед, слушая, что говорит Урсула.
— Вы ведь не бедны, правда? — спросила она.
— Вы в смысле денег спрашиваете? У меня имеется сто пятьдесят фунтов в год собственных денег, так что бедный я или богатый — это как смотреть. Вообще это довольно скудно, конечно.
— Но вы ведь будете зарабатывать?
— У меня будет жалованье — и сейчас есть за офицерское звание. Так что добавьте к этому еще сто пятьдесят фунтов.
— Но будет и больше, правда?
— Больше, чем двести фунтов в год, в ближайшие десять лет не получится. Жить на жалованье — это значит оставаться бедным.
— Вам это обидно?
— Оставаться бедным? Сейчас не очень А потом, может быть, и станет. В армии офицеры очень хорошо ко мне относятся. Полковник Хепберн, тот просто слабость ко мне питает, а он, как я думаю, человек богатый.
По жилкам Урсулы пробежал холодок. Неужели он собирается себя продать?
— Полковник Хепберн женат?
— Да. И у него две дочери.
Но гордость помешала ей высказать озабоченность, поинтересовавшись, не хочет ли выйти за него замуж дочь полковника Хепберна.
Последовала пауза. Когда вошла Гудрун, Скребенский все еще лениво покачивался в качалке.
— У вас вид, как у лентяя, — сказала Гудрун.
— Я и есть лентяй, — отвечал он.
— И выглядите вы настоящим увальнем, — продолжала она.
— Я и есть увалень, — отвечал Скребенский.
— Что, остановиться не можете? — сказала Гудрун.
— Нет. Это перпетуум мобиле.
— У вас тело словно без костей.
— Мне нравится это ощущение.
— Значит, у нас разные вкусы.
— Как жаль.
И он продолжал раскачиваться.
Гудрун уселась у него за спиной и, когда он откинулся назад, поймала между пальцами клок его волос, так что с движением качалки вперед волосы натянулись. Он не обратил на это внимания. Слышалось лишь поскрипывание качалки В тишине, как цепкий краб, Гудрун ухватывала его волосы всякий раз, как качалка устремлялась к ней. Урсула краснела от неловкости, видя, что он начинает сердиться.