Затем чужим голосом, изображая легкость и небрежность, он проговорил:
— Когда мы сидели в церкви, мне вспомнился Ингрем.
— Кто это, Ингрем? — спросила она.
Она тоже изображала легкость. Но она осознавала, что надвигается нечто запретное.
— Он служит со мной в Чатеме, младший офицер, на год старше меня.
— Ну и почему в церкви он вам вспомнился?
— У него в Рочестере была девушка, и они облюбовали себе в церкви угол и обнимались там.
— Прелесть какая! — вырвалось у нее. Но он не понял.
— Не совсем прелесть. Служитель поднял ужасный шум.
— Позор! Почему им нельзя было посидеть в церкви?
— Наверное, все считают это святотатством, все, кроме вас и Ингрема с девушкой.
— А я так не считаю, я думаю, что обниматься в храме как раз правильно!
Сказала это она чуть ли не с вызовом, хотя в глубине души так не думала. Он промолчал.
— А она хорошенькая?
— Кто? Эмили? Да, довольно-таки хорошенькая. Она была модисткой, и появляться на улице с Ингремом ей было неудобно. Вообще история была неприятная, потому что служитель выследил их, разузнал, кто они такие, и поднял большой шум Потом все было, как и должно было быть.
— Что с ней стало?
— Отправилась в Лондон, поступила на фабрику. А Ингрем до сих пор ездит к ней на свидания.
— Он любит ее?
— Уже полтора года как они вместе.
— А как она выглядит?
— Эмили? Маленькая, скромная такая, как полевой цветочек. Бровки у нее красивые.
Урсула обдумывала услышанное. Вот она — настоящая любовь из большого мира!
— А что, у всех мужчин есть любовницы? — спросила она, сама удивляясь собственной дерзости. Но рука его по-прежнему оставалась сплетенной с ее рукой, а лицо было все так же невозмутимо.
— Они вечно рассказывают какие-нибудь потрясающие истории о той или иной красотке и сами же опьяняются собственными речами. И большинство, чуть выдастся свободная минутка, мчатся в Лондон.
— Зачем?
— На встречу с той или иной потрясающей красоткой.
— Какие же они, эти красотки?
— Разные. И имена их, как правило, мелькают, словно в калейдоскопе. Один парень, так тот просто настоящий маньяк. Держит наготове чемоданчик, и как только освободится — хвать чемоданчик в руку! И в поезде переодевается. Не обращая внимания на соседей, снимает мундир и хоть немного, а переменит одежду.
Урсула пораженно внимала ему.
— Почему же он так торопится? — спросила она. Вопрос прозвучал сипло, натужно.
— К женщине, наверное.
От жестких этих слов по коже пробегал холодок. И все же мир беззаконных страстей восхищал и увлекал ее. Безудержность этих страстей казалась великолепной. В ее мир вступило приключение. Оно казалось великолепным.
В тот вечер она засиделась в Марше дотемна, и Скребенский пошел провожать ее до дома. Она словно не могла от него оторваться. И она все ждала, ждала чего-то большего.
В теплом новорожденном сумраке раннего вечера она внезапно ощутила себя в другом мире — жестче, отдаленнее, прекраснее. Теперь все будет по-новому.
Он шел рядом и все также молча, чутко обвил рукой ее талию и мягко, очень мягко привлек ее к себе, пока твердый его бок не притиснулся к ней; ее словно подхватило, подняло в воздух, оторвав от земли и опустив на твердую, зыбкую поверхность его тела, на которую она словно приземлилась и лежала там в сладостном зыбком полузабытьи. И пока она пребывала там, в этом полузабытьи, его лицо придвинулось ближе, склонившись над ней, и она, опустив голову ему на плечо, почувствовала на лице его теплое дыхание. Потом мягко, нежно, с нежностью, от которой она готова была потерять сознание, его губы коснулись ее щеки, окатив ее волнами жаркой тьмы.
Но она еще ждала в полузабытьи, качаясь на жарких волнах, как Спящая красавица из сказки. Она ждала, и опять его лицо склонилось к ней, она ощутила тепло его губ, замедлив шаг, они остановились; они тихо стояли под деревьями, и губы его медлили на ее лице, подобно бабочке, медлящей у чашечки цветка. Она прижалась к нему грудью чуть теснее, он шевельнулся и, обхватив ее руками, привлек к себе.