Но она мчится в автомобиле рядом с ним, так близко, и ветер бьет ей в жадно запрокинутое лицо, сдувает назад волосы. Повернувшись, он окинул ее взглядом, вгляделся в ее лицо, чистое и четкое, словно выточенное резцом ветра, сдувшего с лица волосы, он видел ее черты, ее красивой формы нос, приподнятый вверх в жадном порыве.
Для него было настоящей мукой видеть ее, четкую, быструю, так стремительно и девственно устремленную вперед. Ему хотелось убить свою плоть, бросить к ее ногам этот ненавистный и тягостный каркас. Желание обратить на себя свою боль, нанести себе вред, покончить с собой было не меньшей мукой.
Внезапно она взглянула на него, сгорбившегося вблизи нее со страдальческой, как ей показалось, складкой на лбу. И, увидев ее сияющие глаза и сверкающее радостью лицо, он моментально переменил выражение — былая смешливая бесшабашность опять засветилась в обращенном на нее взгляде. В полнейшем восторге она сжала его руку, и он повиновался. А потом она вдруг наклонилась и поцеловала его руку — склонив голову, поднесла его руку к своим губам, уделяя ему от своей щедрости. Кровь закипела в нем. Но он остался неподвижен, не сделав ни малейшего движения ей навстречу.
Она вздрогнула, встрепенулась. Они свернули в Коссетей. Скребенский скоро покинет ее. Но произошедшее было так волшебно, так полнило искрящимся вином ее чашу, что глаза Урсулы не могли сдержать сияния.
Постучав, он дал указания шоферу. Возле тисовой рощи пути их расходились. Подав ему руку, она попрощалась с ним, наивно и бегло, как школьница. И постояв, проводила его взглядом, по-прежнему сияя. То, что он уехал, для нее не имело значения, настолько полна была она собственным сиянием восторга. Отъезд Скребенского мерк в этом сиянии, источником которого был он, Скребенский. И в полнившем все ее существо свете разве могла она скучать по нему?
И оставшись одна в своей комнате, она вскинула руки в припадке чистейшего и мучительного восторга. Вот оно, настоящее преображение, выход из телесной оболочки! Ей хотелось броситься и затеряться в потаенном небесном сиянии. Небо было здесь, близко, вот-вот она коснется его!
Но уже на следующий день она поняла, что он уехал. Сияние частично померкло, но в памяти ее оно сияло так же сильно. Слишком живым было воспоминание. Но все же оно отдалялось, оставляя после себя печальный отзвук. И в душу все глубже заползало неутолимое желание, окружая ее новой броней сдержанности.
Она шарахалась от вопросов и прикосновений. Сохраняя гордость, она чувствовала себя иной и по-иному ранимой. О, пусть только никто не трогает ее!
Ей было приятнее одиночество и одинокие прогулки. Какое блаженство мчаться по дорожкам, не замечая ничего вокруг, но вбирая в себя окружающее! Какое блаженство оставаться наедине со всеми этими сокровищами!
Наступили каникулы, и она получила свободу. Почти весь день она проводила, носясь по округе или прячась в укромных местах в саду, валяясь в гамаке в кустарнике, там, куда все ближе и ближе подлетали к ней любопытные птахи. А в ненастную погоду она устремлялась в Марш и пряталась там с книгой на сеновале.
И все время она не переставала грезить о нем, иногда очень отчетливо, а иногда, в самые счастливые минуты, с туманной и смутной неопределенностью. Он был теплой краской ее грез, их горячим сердцебиением.
В менее счастливые минуты, когда она бывала расстроена, в плохом настроении, она вспоминала его внешность, одежду, разглядывала форменные пуговицы, которые он ей подарил. Или пыталась вообразить себе его жизнь в казармах. Или же мысленно рисовала себя такой, какой представала его глазам.
День его рождения был в августе, и она постаралась испечь ему пирог. Другой подарок, как она подозревала, был бы неуместен, в дурном вкусе.
Переписка их была краткой, в основном состоявшей из обмена открытками, не слишком частого. Однако пирог полагалось сопроводить письмом.
«Дорогой Антон! Солнце, как я думаю, выглянуло в честь Вашего рождения.
Пирог я испекла сама и вместе с ним шлю Вам пожелание многих и счастливых лет. Если пирог не удался — не ешьте. Мама надеется, что если Вам случится быть рядом, Вы заглянете к нам повидаться.
Остаюсь, искренне и дружески
Урсула Брэнгуэн».
Писать письмо, даже и ему, ей было крайне утомительно. Все эти слова на бумаге, в конце концов, не имели никакого отношения ни к ней, ни к нему.