Она знала, что хорошей учительницей начальных классов ей не бывать. Но говорить о ее провале на этом поприще тоже не приходилось. Работу эту она ненавидела, но кое-как с ней справлялась.
Мэгги оставила школу Святого Филиппа, подыскав себе подходящую работу. Девушки продолжали дружить. Они встречались на вечерних курсах, вместе занимались и поддерживали надежду друг в друге. Не очень отдавая себе отчет в том, продвигаются ли к цели и даже в чем она, в конечном счете, состоит, они знали одно — им надо учиться, знать и действовать.
Они говорили о любви, о браке, о положении женщины в семье. Мэгги считала любовь прекрасным цветком, которым награждает нас жизнь, цветком, расцветающим неожиданно, беззаконно, который надо рвать, лишь только глаз узрит его, и насладиться кратким мигом его свежести и цветения.
Урсулу же подобный взгляд не удовлетворял. Она думала, что до сих пор любит Антона Скребенского. Но за то, что ему не хватило сил признать и принять ее любовь, она его не простила. Он отверг ее. Как же может она теперь его любить? Неужели любовь так полновластна и самоценна? Она не могла в это поверить. Для нее любовь оставалась способом и средством, а не самоцелью, не вещью в себе, чей смысл заключался в ней самой, как это, кажется, думала Мэгги. Любовь всегда пробьет себе дорогу. Но куда ведет эта дорога?
— Я верю, что в мире есть много мужчин, достойных любви, а не один-единственный мужчина, — говорила Урсула.
Она думала о Скребенском. А в сердце ее была пустота, оставленная знакомством с Уинифред Ингер.
— Но надо различать любовь и страсть, — говорила Мэгги и слегка презрительно добавляла: — Мужчины легко влюбляются, не любя.
— Да, — горячо соглашалась Урсула, и глаза ее горели страданием и чуть ли не фанатизмом. — Страсть — это лишь составляющая любви. А придаем мы ей такое значение лишь потому, что она скоротечна. И потому она никогда не приносит счастья.
Она была твердо намерена добиться счастья, радости и постоянства и этим отличалась от Мэгги, более склонной к грусти и пониманию того, что все на свете проходит.
Стиснутая тисками жизни, Урсула жестоко страдала, в то время как Мэгги была замкнута, сдержанна, а тяжкая грусть и задумчивость были ей как хлеб насущный. Последняя зима, которую Урсула провела в школе Святого Филиппа, явилась расцветом их дружбы. В ту зиму Урсула особенно обостренно воспринимала печаль Мэгги и ее замкнутость, одновременно страдая от них и наслаждаясь ими, Мэгги же, в свою очередь, наслаждалась обществом Урсулы и переживала вместе с ней битвы против сковывавших ограничений, битвы, которые вела подруга. А потом жизнь стала разводить девушек в разные стороны — Урсула сменила свой образ жизни, в то время как Мэгги замкнулась в нем окончательно.
Глава XIV
Круг расширяется
Родные Мэгги, Шофилды, жили в просторном домике садовника, представлявшем, по существу, нечто вроде фермы на задах поместья Белькот-Холл. Сам усадебный дом был слишком сырой для проживания, и Шофилды стали не то хранителями поместья, не то арендаторами, не то егерями — всего понемножку. Отец был егерем и разводил скот, старший сын занимался цветами и овощами на продажу, используя для этой цели обширные сады и огороды поместья, второй сын был фермером и садовником. Семья у них была большая, не меньше, чем у обитателей Коссетея.
Урсуле нравилось гостить в Белькоте, ей нравилось, что братья Мэгги обращались с ней почтительно, как со знатной барышней. Молодые люди обладали приятной внешностью. Старшему было двадцать шесть лет. Молодой садовник был невысок ростом, но крепок и хорошо сложен, карие живые глаза его лучились, а загорелое, с правильными чертами лицо украшали длинные светлые усы, которые он, разговаривая с Урсулой, имел привычку тянуть и подергивать.
Девушку возбуждало то, как эти молодые люди чутко реагировали на ее присутствие. Она всегда могла заставить их глаза загореться, а их самих — взволнованно вздрогнуть, она умела сделать так, чтобы старший из них, Энтони, все подкручивал и теребил свои усы. Каким-нибудь смешком или болтовней она могла подчинить их своей воле. Им нравилось то, как она рассуждала, они любили смотреть, как она горячится, заводя речь о политике, экономике. И, говоря, она всегда видела, как лучистые карие глаза Энтони, которые он не сводил с нее, начинают поблескивать, как у фавна. Он не вслушивался в ее слова, просто слушал ее. И это горячило ей кровь.