Однако заслужить ее расположение было нелегко. Например, к Тилли она питала по-детски безоговорочное презрение, почти антипатию, потому что бедняга была лишь прислугой. Ребенок не подпускал ее к себе, не разрешал, чтобы та дотрагивалась до нее, всячески ее избегая. Она видела в Тилли низшую расу. Брэнгуэну это не нравилось.
— Почему ты так не любишь Тилли? — спросил он.
— Потому что… потому что… потому что она косит на меня!
Потом постепенно она приняла Тилли, но лишь как часть домашнего обихода, а не как личность.
Первые недели черные глаза ребенка были постоянно настороже, следя за ним. Брэнгуэн, добродушный, но раздражительный, а к тому же развращенный безответностью Тилли, легко взрывался. Когда дом начинали сотрясать его нетерпеливые крики, то спустя немного он ловил на себе хмурый взгляд черных глаз и чувствовал, что вот-вот девочка вздернет подбородок этим своим молниеносным змеиным движением:
— Уходи!
— Я-то никуда не уйду! — наконец не выдержал он. — Убирайся сама, живо, чтоб духу твоего здесь не было! — И он указал ей на дверь. Ребенок попятился, бледный от страха. И тут же приободрился и осмелел, видя, что гроза прошла.
— Мы не хотим с тобой жить! — проговорила девочка, вздергивая маленький подбородок. — Ты… ты орангутан!
— Чего-чего? — обомлел он.
Она дрогнула, но все же выговорила:
— Орангутан!
— Ну, а ты макака!
Она подумала. Подбородок резко выдвинулся вперед, чуть ли не со свистом рассекая воздух.
— Я не такая!
— Не какая?
— Не макака!
— Ну, и я не орангутан.
Он всерьез разозлился.
Или она вдруг сказала:
— Моя мама не будет здесь жить.
— Серьезно?
— Я хочу, чтоб она уехала.
— А это не твое дело, — отрезал он.
Так они притирались друг к другу.
Выезжая в двуколке, он брал ее с собой. Лошадь в упряжи ждала у ворот, а он вваливался в дом, такой без него тихий и мирный, и начинался тарарам.
— А ну, сверчок, прыг в мою шляпу! Давай, давай, ноги в руки!
Ребенок начинал собираться, недовольный фамильярностью обращения.
— Я не могу сама завязать капор! — надменно заявляла она.
— Мало каши ела! — приговаривал он, неловкими пальцами завязывая ленты ей под подбородком.
Она тянула к нему лицо. Алые губки шевелились, пока он помогал ей с капором.
— Ты ерунду городишь, — повторяла она слышанную от него фразу.
— Нет, такое лицо просто необходимо подставить под кран, — говорил он и, достав свой большой красный, пахнущий крепким табаком платок, тер ей щеки и подбородок.
— Что, киска уже ждет меня? — спрашивала она.
— Ждет, — говорил он, — но надо стереть грязь с лица. Вот теперь сойдет. Еще и кошечка постарается — оближет.
Она милостиво подчинялась. Потом, когда он отпускал ее, убегала вприпрыжку, смешно вскидывая ноги.
— Угомонись, жеребеночек! Поскользнешься!
Она подставляла плечи, и он набрасывал на нее пальтишко, и вдвоем они отправлялись в путь. Она сидела с ним рядом в экипаже, очень близко, тесно зажатая в угол, чувствуя толчки от покачивания его большого и такого мощного тела. Она хихикала — тоненько и пронзительно, и черные глазенки ее блестели.
Жесткость странно сочеталась в ней с трепетным мягкосердечием. Когда ее мать хворала, девочка на цыпочках пробиралась в комнату больной и не отходила от нее часами, ухаживая за ней заботливо и усердно. А на следующий день, когда мама плакала, Анна могла стоять, раздвинув ноги и покачиваясь, и лишь глядеть на нее, хмуро и злобно. Она смеялась, когда гусята, извиваясь, вырывались из рук Тилли, пропихивающей вертелом им в глотки хлебный мякиш. Картина эта вызывала у девочки нервный смех. С животными она обращалась сурово, скупо отмеривала им любовь, ведя себя с ними, как жестокая повелительница.
Лето пришло, а с ним и сенокос. Анна порхала, поспевая всюду, — проказливая, как эльф, загорелая до черноты малышка. Тилли только диву давалась, любуясь девочкой.
И вечной казалась эта болезненная привязанность к матери. До тех пор, пока миссис Брэнгуэн хорошо себя чувствовала, девочка беззаботно играла, словно не замечая ее.
Но пришло время жатвы, осень вступала к свои права, и мать, уже на сносях, стала ходить странная, отрешенная. Брэнгуэн все чаще хмурил брови, а к ребенку возвратилась прежняя болезненная тревога, чрезмерная обидчивость. Когда она с отцом отправлялась в поле, то вместо того чтобы весело резвиться, лишь твердила: