Он крепко сжимал в руке ее пальцы. Она не знала, о чем он думает. Светлое сияние внутри нее было слишком прекрасно, оно слепило, это сияние зачатия. Она шла в сиянии славы, и пение дроздов, и шум железной дороги, доносившийся из долины, и дальний-дальний городской гул были ее хвалебным гимном.
А он пребывал в молчаливом борении. Казалось, перед ним непрошибаемая стена тьмы, не дающая двигаться, душившая его, сводящая с ума. Он жаждал, чтобы она пришла к нему, довершила его, придав ему цельность, возникла перед ним так, чтобы глаза его не упирались в голую тьму. Все было неважно, лишь бы только она пришла и довершила его существование. Потому что его обуревало ужасное сознание ограниченности положенных ему пределов. Как будто он выпал из тьмы незаконченный, недовоплощенный, и ему необходим был ее приход, для того чтобы освободиться и воплотиться до конца.
Сама-то она обрела цельность, и он испытывал стыд, сознавая эту свою потребность в ней, свое беспомощное желание. И эта потребность в ней, и стыдное осознание этой нужды тяготили его, давили, как безумие. И при этом он был тих, спокоен, нежен и полон благоговения к жизни, зародившейся в ее чреве, зародившейся благодаря ему.
А она испытывала счастье, купалась в лучах солнечного света, как дождем омывавшего ее. Она любила мужа как человека, была благодарна ему за это счастье, но пока что потребность в нем была удовлетворена, и ей хотелось лишь держать его за руку, чувствуя полноту счастья, нерассуждающего, бессмысленного, всецелого.
У него было множество альбомов с репродукциями, и среди них дешевая литография «Восшествия блаженных в рай» Фра Анжелико. Репродукция эта наполняла и Анну блаженством. Эта прекрасная цепочка невинных душ, рука об руку движущихся к сиянию, эта поистине ангельская гармония заставляла ее плакать от счастья. Краски, лучи света, сцепленные руки — вся эта чистота и невинность наполняли сердце умилением почти нестерпимым.
День за днем в сиянии струились в двери рая, день за днем она погружалась в сияние. Ребенок в ней тоже был окружен сиянием, и сама она казалась солнечным лучом, и как прекрасен был этот свет, медливший на пороге, струившийся из-за дверей, оттуда, где на раскидистых кустах орешника в саду уже повисли сережки, окруженные трепетным и летучим своим ореолом, где пыльца черных тисов взметалась маленьким протуберанцем, когда на ветку невзначай садилась птица. То вдруг под живой изгородью зацвели пролески, то на лугу показались первоцветы — золотистые и мимолетные, они, как манна небесная, просыпались в траву и мерцали в ней. Ее наполняли сонная дрема и одиночество. Как счастлива она, как роскошна жизнь: познать себя, мужа, любовную страсть и счастье зачатия и понимать, что все это кипение, сияние и напряжение жизни вокруг, весь этот очистительный огонь был дан для того, чтобы, пройдя через него, прийти к этому умиротворяющему золотому сиянию, беременности, невинности, супружеской любви, когда ангелы шествуют цепочкой, рука в руке. Она запрокидывала лицо, подставляя его легкому ветерку, веявшему в полях, и ветерок овевал ее сестринской лаской, а она впивала в себя его аромат, напоенный запахом первоцветов и цветущих яблонь.
И среди этого счастья черная тень, дикая, пугливая, хищная, показывалась и вновь пропадала, как паутинки, застящие зрение, а в сердце проникал страх.
Страх появлялся, когда вечером муж приходил домой. Но пока страх еще не сказал своего слова, тень его не надвигалась на нее. Муж был ласков, смирен и сдержан. Руки его прикасались к ней с нежностью, и она любила эти руки. Но потом вдруг ее пробирала дрожь, явственная, как боль, потому что в мягкости и осторожности его прикосновений ей чудился натиск нездешней темноты.
Но приплыло лето с его чудесной тишиной. Почти все время она проводила одна. И то и дело наступало долгое и приятное сонное оцепенение, шиповник отцвел в саду, осыпались дождем его лепестки, лето вплыло в осень, и долгий смутный золотистый день подходил к концу. На западе курились малиновые облака, а с наступлением сумерек курился и туманился уже весь небосклон, и луна высоко над летучими туманами была белой, смутной в неясной ночи, но вдруг она являлась в прорези чистого неба, глядя издали с вышины, словно запертая там пленница. А Анне не спалось. Что-то странное, темное, напряженное чувствовалось в муже.