Но были у нее и минуты прежних восторгов, восторги пробуждались, когда она сидела у окна спальни, следя за беспрестанным упорным дождем, а мысли ее витали где-то далеко.
Она сидела гордая и странно счастливая. Когда рядом нет никого, с кем можно разделить эту радость, а несытой душе хочется плясать и резвиться, душа пляшет перед Неведомым.
Внезапно она поняла, что хочется ей именно этого. Беременная, она плясала у себя в спальне, в полном одиночестве, вздымая руки, всем телом устремляясь к Неведомому, Невиданному, к невидимому Создателю, сделавшему ее своей избранницей, к тому, кто владел ее душой.
Она не потерпела бы чужих глаз. Она плясала украдкой, и душа ее наполнялась блаженством. Она плясала украдкой перед глазами Всевышнего, сняв одежды, гордясь своей беременностью.
Потом все кончилось, и она удивилась, испугалась, съежилась. Перед кем обнажиться ей теперь, кому открыться? Ей даже захотелось рассказать это мужу. Но перед ним она испытывала страх.
Дни она проводила в одиночестве. Ей нравилась история Давида, плясавшего пред Господом, в восторге срывавшего с себя одежды. Зачем ему было обнажаться перед Мелхолой, простой, обычной женщиной? Он обнажался перед Господом.
«Ты грядешь ко мне с мечом, и копьем, и щитом, но я гряду к тебе именем Господа, ибо битва эта — от Господа, и он отдаст тебя в наши руки».
Сердце ее отзывалось на эти слова. Она тоже гордо шествовала, грядя, и битва ее — ее собственная и от Господа, а муж ее — лишь средство.
В такие дни она забывала о нем. Кто он такой, чтобы тягаться с ней? Нет, он даже не великан-филистимлянин. Он как Саул, кичащийся своей царской властью. И в душе она смеялась. Да кто он такой, чтобы кичиться своей царской властью? И она горделиво смеялась в душе.
И она будет пускаться в пляс в экстатическом восторге помимо него. Он рядом в доме, и потому она будет плясать перед Всевышним, свободная от обязательств перед мужем. Субботним вечером, растопив камин в спальне, она сняла одежду перед огнем и стала плясать, вздымая вверх руки и вскидывая колени в медленных ритмических движениях экстаза. Муж был дома, и тем неистовее бушевала в ней гордость.
Она услышала, что он поднимается по лестнице, и содрогнулась. Она стояла перед огнем, и отсветы огня освещали ее ступни и икры, голые в неясном, сумеречном свете, она подобрала волосы. Он изумился. Он остановился в дверях, хмуро глядя на нее исподлобья.
— Что ты делаешь? — спросил он резко. — Ты простудишься.
А она опять подняла руки и продолжала танец, чтобы уничтожить его, и свет плясал на ее коленях, когда она проделывала в глубине комнаты эти медленные грациозные движения.
Он попятился к двери и стоял в черной сумеречной тени, ошеломленно наблюдая эту картину. А она раскачивалась медленно, плавно, как полный зерном колос, белея в сумраке, кружась перед огнем, уничтожая его этой пляской, танцуя в восторге экстаза во славу Всевышнего.
Он смотрел на нее, и душу его жгло огнем. Он отвернулся, не желая смотреть, так больно было глазам. Изящные руки и ноги ее все вздымались, волосы растрепались и мотались космами, а большой, странный, чудовищный живот был обращен к Всевышнему. Лицо ее было вдохновенным и прекрасным, она исполняла экстатический танец перед ликом Господа, и никто из мужчин был ей не нужен.
Ему больно было наблюдать эту картину, так больно, словно его привязали к столбу для сожжения на костре. Он чувствовал, что сгорает живьем. Странная власть этой пляски завладевала им, сердце жгло, он не мог понять, уяснить себе ее. Он ждал, уничтоженный. Потом в ослеплении он перестал видеть. И сквозь туманную завесу между ними он воззвал к ней резким своим голосом:
— Зачем ты это делаешь?
— Уходи, — сказала она. — Дай мне потанцевать одной.
— Это не танец, — сурово сказал он. — Для чего ты это делаешь?
— Не для тебя, — сказала она. — И уходи.
Этот странный, вздернутый, беременный живот! Разве он не имеет права находиться рядом с ней? Он чувствовал, что его присутствие похоже на святотатственное вторжение. Но он же в своем праве! Он вошел и сел на кровать.
Она прекратила танец и застыла перед ним; подняв руки, она убирала волосы. Ее нагота причиняла боль, как нечто враждебное.
— В моей спальне я могу делать все, что мне угодно — выкрикнула она. — Чего ты лезешь?
И накинув халат, она съежилась перед огнем. Теперь, когда она оделась, он почувствовал себя свободнее. Но это видение будет мучить его до скончания дней — эта странная, чужая фигура в экстазе, не имеющем к нему никакого отношения.