— Помилуйте-с, Владимир Сергеевич, где же ныне тот квартальный, — бубнил дворник, пытаясь приглядеться к керсту. — Да и странен этот-с, с виду сущий мазурик. Может, бог с ним, выставим за ворота-с…
— Малодушен ты, Ермолай! — негодующе воскликнул стрелок. — И труслив! Вот из-за такого простодушного скудоумия и погибнет наша Русь! Мягкостью и уступками сами себя погубим…
— Погубите, — решаясь, подтвердил Ванька. — Рухнет ваша паршивая империя как трухлявый мухомор. Иная воспрянет Россия — трудовая, светлая, образованная! В церквях клубы откроем, в Кремле музей, а вы, буржуйские упыри, как крысы за границу драпанете. Ученье марксизма-ленинизма восторжествует! Да здравствует диктатура пролетариата!
— Да вы чего несете, сударь⁈ Из студентов, что ль? — испугался дворник.
— Хуже, Ермолай, хуже, — процедил господинчик, наводя «бульдог» в живот керсту. — Этот молодчик из закоренелых, из социал-демократов, идеалистов-хищников. Крути ему руки без жалости.
Дворник осенил себя широким крестным знамением, потянул из кармана грязноватую веревку и робко предположил:
— Может, он просто умом скорбен? Вовсе ведь заговаривается. Вытолкать взашей, да и…
— Немедля вяжи! — воинственно приказал зловредный Владимир Сергеевич.
— Вяжи, сатрапчик! — насмешливо сказал Иван, делая шаг навстречу оружию, и готовя-разминая запястья. — Да и то, что пустяками заниматься? Клади меня враз в лоб, без суда и следствия. Спускай курок, сука! Что, не дрогнет рука-белоручка, дырявя пустое пролетарское брюхо?
Слабы они, — твердо знал Иван. Духом слабы. Даром что Ермолай на две головы выше, да и этот близорукий барин не так уж хил в кости. Неправое их дело, потому с ними можно и голыми руками совладать. Но классовая борьба — дело суровое, потому и подпирает поясницу согретый небогатым керстовым теплом топорик. Загодя петлю там пришил, очень ловкая выдумка. Некоторые под мышкой топор приспосабливают, но то устаревшая манера, тогда рукой через карман нужно придерживать…
— Ты того, это вот… — опасливо заворчал дворник, крепче сжимая свою дровеняку.
— Вяжи! — Иван вытянул руки, подставляя их веревке. — Крутите, волочите к квартальному, к прокурорам и жандармерии. Только всех нас не перевяжете!
Ермолай оказался чуток — очень ему не хотелось приближаться. Воняло от обоих: от дворника страхом и валенками, от барина страхом, густо замешенным ненавистью.
— Да вяжи же его! — взвизгнул Владимир Сергеевич.
Ладони — широченные, считай с ту снеговую лопату — потянулись к рукам керста, Ванька сам схватил их за большие пальцы, рванул к себе. Ермалай охнул, уперся, керст тут же попытался подсечь дворника, пихая в сторону барина. Ударил носком сапога по валенку — точно как в самоучителе по джиу-джитсу. Куда там — валенок как броня, разве через него по костяшке попадешь? Перепуганный дворник сам шарахнулся вбок, сшиб с ног хозяина, отскочил еще дальше, замахнулся дубиной:
— Отпрянь, социлист!
— Порешу как фантомаса! — процедил Ванька, выхватывая топорик и взмахивая им на манер индейского тамогаука.
Одновременно керст не забыл наступить на револьвер, который тщетно пытался поднять со снега растяпа-барин.
— Злодей! — прошептал потрясенный дворник. — Караул! Грабют!
— Заорешь, всех в доме порублю! — зловеще предупредил керст.
Ермолай пятился к низеньким дверям дворницкой.
— Лапу убрал! — приказал Ванька барину, все еще пытающемуся выковырять из-под сапога «бульдог».
— Нет, не дам! Ты, мерзавец, людей погубишь! Не ведаешь что творишь! Человек ли ты⁈ — прорычал Владимир Сергеевич, тщетно пытаясь рассмотреть лицо керста.
— Человек, и знаю что делаю! Все равно наша возьмет! — крикнул Ванька, вскидывая топорик. — Да, через кровь и страданья победим! А ты как думал⁈
Неизвестно, что там думал барин, и на ногах-то не способный твердо устоять, а вот комсомольцу Ивану стало не по себе. Да неужели ж, неужели ж я и в самом деле стану бить по голове, размозжу этот редковолосый череп… потом оскользнусь в липкой, теплой крови, обтирая липкие руки, начну шарить по карманам, ища патроны?
Ох, черт, вроде такое уже случалось с кем-то или только мнится, что случалось?
Не имелось сомнений у Ивана, что классовая борьба будет разгораться все жарче, что непременно случатся революции, гражданские войны с их неизбежной кровавостью, террором против террора и прочими гадскими штучками. Но так ли нужно именно этот чистый двор кровищей заливать? Вон, Ермолай, пусть и глубоко замшелый труженик метлы, потом станет ту кровь вымывать-выскребать, браниться, и окончательно утеряет шанс уверовать в светлые идеалы революции и социальной справедливости.