Вот, — объявил директор и ткнул пухлым пальцем в запертую дверь в самом конце коридора. Над дверью горела забранная в мутный плафон лампа, света от нее было чуть. Анджей подумал, что панна Бердар, должно быть, не раз обещала директору за эту красоту морду расцарапать.Видать, терпеливая особа, раз директор еще глядит на мир двумя глазами. — Это ее уборная. Только пану, наверное, придется еще обождать. Знаете, эти капризы… боже, как я от них устал. А вы ее арестуете?
— А следует? — полюбопытствовал Анджей через плечо.
— Боже сохрани! — всплеснул руками директор. — А впрочем, вы специалист, вам и решать. А я, простите, не могу больше, у меня дела, дела…
Он остался один в темном пустом коридоре. Пахло сырой штукатуркой и плесенью. Лампочка дрожала и переливалась, грозя вот-вот погаснуть. Был во всем этом налет какой-то нездоровой мистики, поэтому, услышав чужие голоса, Анджей нисколько не удивился.
Говорили как будто совсем рядом. Двое мужчин, судя по голосам, старый и совсем молодой. Спорили. Слов было почти не разобрать, но Анджей прислушался, и голоса зазвучали яснее.
— Видел?
-- Видел, — вздохнул молодой. — Только лучше б не видеть. Неужели ж нельзя как-нибудь иначе? Ну почему — она?!
Старый помолчал. Анджей почти как наяву увидел, как он пожимает плечами, качает красивой седой головой.
— Пустое, Яр… Бумаги давай. Читал? Ну понятно, читал… все как мы думали?
— Именно что. У матери одна. Поздние роды, почти в сорок, да еще в пути, в какой-то телеге по дороге на Ургале. Клиническая смерть. До больницы не довезли, дитя спасли своими силами, мать в родильной горячке умерла двумя сутками позже. Девочка росла с теткой. Говорить начала поздно. Что-то еще?
— Сведения получены от тетки?
— Еще чего, — оскорбился молодой. — Кася сама рассказала. Понятно, что с теткиных слов, только врать-то ей мне зачем.
— Ты знаешь — зачем.
— Знаю… Гивойтос, но я же люблю ее! И вот так — своими руками! — отдать?! Почему — она?!
— Тише, мальчик… тише. Мне правда…очень жаль.
Наступила недолгая тишина, потом сквозняк прошел по коридору, лицо опахнуло ледяной сыростью, запахом разрытой земли — будто птичьим крылом. Анджей шарахнулся, за спиной подалась внутрь дверь чьей-то гримерки, он ввалился внутрь, в пахнущую пудрой и духами стылую тьму, прорезанную светом уличных фонарей.
Закутанный в длинный странного покроя плащ высокий человек прошел по коридору, на мгновение повернул голову, Анджей увидел его лицо — высокие литвинские скулы, яростные серые глаза. Потом ничего не стало.
Он постоял еще немного, тяжело, загнанно дыша, слушая, как в висках медленно унимается шум крови. Потом по коридору застучали женские каблучки, запахло духами, морозом и еще чем-то трудно различимым. Хлопнула рядом дверь.
— Вы актриса?
Дрогнула рука в длинной, выше локтя, атласной перчатке, изящно изогнулось тонкое запястье, стряхивая пепел с чудной заграничной сигареты в яшмовом мундштуке. Удивленно приподнялась капризная бровь.
— Я? — переспросила она и ответила совершенно спокойно, без тени иронии. — Что вы. Я — звезда.
На туалетном столике в тяжелой хрустальной вазе изнывали, освобожденные от бумаги, черно-багряные розы. Снег таял на бархатных лепестках.
Она не шутит, понял Анджей. И не преувеличивает. Все так и есть. Она — звезда. Еще шаг — и обожжет насмерть. Ледяной жар, сияние морозных сполохов.
В этом лице, со странно неправильными и от того еще более привлекательными чертами, не было ничего, что позволило бы Анджею заподозрить именно ее.Чересчур резкие скулы, еще более яркая в сочетании со смуглой кожей зелень глаз, каштановая копна волос, выбивающихся короткими локонами из-под маленькой меховой шапочки со смарагдовой эгреткой. Бледный рот, уголки губ изгибаются так, что невозможно понять, улыбается она или печальна. Родинка на правой скуле, почти у самого виска. Красивой эту женщину мог назвать только влюбленный или слепой. Но, тем не менее, она была красавицей.
И — самой обыкновенной женщиной.
— Извините, — проговорил Анджей. — Я обознался.
— Пустое, — она загасила в хрустальной пепельнице свою заморскую сигарету и посмотрела ему в лицо. — Хотите, я вам карточку подпишу?
— Не хочу, — сказал он.
В залитых синевой окнах мела и крутила метель, на карнизе рос подсвеченный золотом сугроб, медленно заволакивало снежной пеленой стекла.
— Пускай их приводят. Всех.
— А спектакль? Вы же сорвете представление!