Он не договорил и побрел прочь, ссутулив, как старик, плечи и тяжело загребая ногами снежную кашу.
Анджей смотрел ему вслед. Черные хлопья сажи, мешаясь со снегом, летели ему в лицо и таяли, оставляя на губах странный соленый вкус.
… И вот теперь этот человек стоит перед ним и требует совершенно невозможных вещей.
— Уйдите, пан Кравиц. Оставьте ее в покое. Ее и нас всех. Возвращайтесь в Мариенбург, в Крево — куда хотите. Еще день — и вода спадет.
— Откуда вы знаете?
— Какая разница… Знаю.
В наступившей недолгой тишине было слышно, как с сухим шорохом осыпаются на жестяной подоконник клейкие чешуйки тополевых почек. Катажина не шевелилась и не открывала глаз,хотя Анджей совершенно точно знал, что она давно пришла в сознание. Едва ли ему удастся с ней поговорить. А он дорого бы отдал за такую возможность!
— Пан Родин не думает, что нашу беседу следовало бы перенести в другое место? И, возможно, в другое время.
— Другого места у нас не будет. И времени тоже.
— Вашими стараниями. Не моими. Если бы я старался — мы говорили бы в казематах мариенбургского синедриона.
При этих словах Яр качнулся с пяткок на носки, длинно вздохнул и сгреб Анджея за рубашку.
— Послушайте, вы! Вам мало того, что было девять лет назад?! Сколько народу по вашей милости погибло тогда? Это если не считать вот ее… Десять человек? Двадцать?
— Пятьдесят четыре, — скучным голосом сообщил Анджей.
— Вы считали?!
— Я сводки читал.
— Ах, сво-одки?! А скольких еще вы за эти годы уморили? Об этом ваши сводки не упоминают? Что вам нужно от нас от всех?!
— От кого это — от нас? — Анджей повел плечом, стряхивая с себя Яровы руки. — От ваших обобщений, пан Родин, дурно попахивает. И я хотел бы напомнить вам, что нахожусь здесь отнюдь не в качестве частного лица.
— И что? — оскалился Яр.
— А то, что, в силу возложенных на меня полномочий, имею сообщить вам: ваши слова, а, прежде всего, действия подпадают под юрисдикцию Инквизиции Шеневальда, Уложения о наказаниях и попросту, кодекса чести. Если бы не первые два обстоятельства, пан Родин, я бы банально дал вам в морду, а так… буде вы не успокоитесь, вас ждет возбуждение уголовного и клерикального производства. Я понятно выражаюсь, или вам объяснить в деталях?
— Сделайте одолжение.
Анджей вздохнул. Ощущение чудовищной усталости возникло и заполнило его до краев. Усталости и осознания полной безнадежности всего, что он делает. Но как по-другому — он не знал.
Тополя шумели за окном, терлись о стекла юной листвой, стряхивали под ветром ставшие ненужными почки.
— Итак, пан Родин. Вы, не имея на то ни полномочий, ни сколько-нибудь крайней нужды, вызвали к земной жизни особу умершую — сиречь, наву, существование каковой поддерживаете силами своей души на протяжении долгого времени. Вы прикрывали ее действия и способствовали устройству ее в вещном мире, к тому же, как я понимаю, ввели ее в детское образовательное учреждение, тем самым подвергнув опасности жизнь и здоровье детей. Далее, вы препятствовали выполнению служебного долга чиновником Инквизиции Шеневальда и даже совершили на него нападение в присутствии свидетелей.
— Это Стрельниковой, что ли? — с кривой улыбкой поинтересовался Яр. Анджей не обратил на это никакого внимания.
— О Стрельниковой чуть погодя. Помимо того, что я уже перечислил, у Инквизиции есть основания полагать, что вы имеете касательство к некоему тайному обществу, о чем будет проведено отдельное расследование. И последнее. Вы подозреваетесь в посягательстве на честь, достоинство и кодекс веры неполнолетней девицы.
Боже, подумал он, как у меня язык повернулся сказать такое.
— А вы? — глаза у Яра сделались совсем дикими. — Вы — не подозреваетесь?
— Чего уж меня подозревать, — шевельнул плечом Анджей. — Что сделано — то сделано, а каяться у меня не в привычках.
— Я заметил. Что-то еще?
— А как же, — все тем же скучным скрипучим голосом согласился Анджей. — Вы, пане Ярославе, должны понимать: любого из этих обвинений хватит, чтобы отправить васна шибеницу. Сразу, без суда и следствия, только по визе Синода. И я клянусь: если вы еще раз попадетесь у меня на дороге, я это сделаю. Кстати, это касается и пани Катажины, — в отношении ее, разумеется, мера пресечения будет другой. И никакой ваш Райгард мне не помешает. Вам понятно?
***
Он ощущал себя куском сосновой коры, который чья-то безразличная и твердая рука швырнула в поток, и вода несла его и несла, сужая к воронке омута круги, а у него не было сил противиться течению. Можно было, конечно, попросить пощады, и тогда чужие пальцы выдернули бы его из воды, бросили на берег, в горячую летошнюю иглицу, оставили бы в покое… и он был бы избавлен от необходимости что-то решать, хотя — он по-прежнему боялся себе признаться в этом — все давно решила за него чужая воля. И это было мучительно.