Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.
«Завтракать уже поздно, — подумал он. — Оставлю записку, спущусь в кафе и выпью cafe creme6 с чем-нибудь». Но пока он убирал тетрадь и карандаши в чемодан, Кэтрин проснулась, подошла к нему, обняла, поцеловала в шею и сказала:
— Я твоя ленивая голая жена.
— Зачем ты встала?
— Не знаю. Скажи, куда ты идешь, и я буду там через пять минут.
— Я иду завтракать в кафе.
— Иди. Я скоро приду. Ты работал?
— Конечно.
— Какой же ты молодец, особенно после вчерашнего. Я так горжусь тобой. Поцелуй меня и посмотри на нас в зеркало.
Он поцеловал ее, и они вместе посмотрели в большое зеркало.
— Как приятно, когда на тебе не слишком много надето, — сказала она. — Веди себя хорошо и постарайся благополучно добраться до кафе. Закажи мне oeuf au jambon.7 Не жди. Прости, что я тебя задержала.
В кафе он нашел утреннюю местную и вчерашние парижские газеты, и официант принес ему кофе с молоком, ветчину из Байонна и прекрасное свежее яйцо, которое, перед тем как взять ложечкой желток, Дэвид посыпал грубо-молотым перцем и смазал тонким слоем горчицы. Кэтрин долго не было, и, чтобы яичница не остыла, он съел и ее порцию и вытер тарелку кусочком свежевыпеченного хлеба.
— Вот и мадам, — сказал официант. — Я принесу еще порцию.
На ней была юбка, кашемировый свитер и нитка жемчуга. Волосы она вытерла полотенцем, но расчесала их влажными, и от этого они казались прямыми и темными, сливаясь с ее необыкновенно загорелым лицом.
— Какой чудесный день, — сказала она. — Жаль, что я припозднилась.
— Ты куда разоделась?
— Я хотела бы съездить в Биарриц. Поедешь со мной?
— Ты же хочешь поехать одна?
— Да, — сказала она. — Но ты не помешаешь. — Когда он встал, она сказала: — Я хочу привезти тебе сюрприз.
— Не надо.
— Надо. Тебе понравится.
— Давай-ка я поеду, чтобы ты опять чего-нибудь не выкинула.
— Нет. Лучше, если я буду одна. Я вернусь во второй половине дня. И не жди меня к обеду.
Дэвид прочел газеты, а потом прошелся по городу в поисках удобного для жилья квартала или шале, которое можно было бы снять, и новые застройки показались ему приятными, но скучными. Он полюбовался видом на залив и устье реки, за которой начиналась Испания, и старинным серокаменным замком Фуэнтеррабья, и ослепительно белыми коттеджами по обе стороны замка, и коричневыми горами, отбрасывающими синие тени. Он удивился, что ураган так быстро стих, и подумал, что, должно быть, здесь прошла всего лишь северная граница урагана, пронесшегося над Бискайским заливом. Бискайский залив называли еще Вискайя, но теперь так называлась баскская провинция, расположенная вдали от побережья за Сан-Себастьяном. Горы, возвышавшиеся над крышами пограничного городка Ирун, находились в провинции Гипускоа, а дальше начиналась провинция Наварра, или Наварре. «Что мы здесь делаем? — подумал он. — Зачем ты бродишь по этому курортному городку, глазея на недавно посаженные магнолии и чертову мимозу, в надежде увидеть на псевдобаскских виллах табличку „Сдается“? Уж не так много ты работал утром, чтобы окончательно оглупеть, или, может, перебрал вчера? На самом деле ты вовсе не работал. А неплохо бы начать поскорее, потому что время уходит, а с ним уходишь и ты, и не успеешь оглянуться, как с тобой будет покончено. Может быть, уже. Ладно. Не заводись. По крайней мере помни об этом». Он пошел дальше по городу, и восприятие его обострила злость и закалила испепеляющая красота дня.
Ветер с моря гулял по комнате, а он читал, опершись спиной на две подушки. Одну, сложенную пополам, он подложил под голову. После обеда клонило в сон, но ему недоставало ее, и он читал и ждал. Потом он услышал, как открылась дверь и она вошла в комнату, но не сразу узнал ее. Она стояла перед ним, скрестив руки под грудью на свитере, и дышала прерывисто, точно после бега.
— О нет, — сказала она. — Нет.
Она бросилась на постель и, спрятав голову на груди Дэвида, повторяла:
— Нет, нет! Пожалуйста, Дэвид. Неужели ты ничего не замечаешь?
Он прижал ее голову к своей груди и почувствовал, что волосы ее острижены совсем коротко и на ощупь напоминают грубый шелк. Она продолжала прижиматься к нему.
— Ты что наделала, дьяволенок?
Она подняла голову, посмотрела на него, поцеловала, потерлась губами о его губы и прижалась к нему всем телом.
— Сейчас расскажу, — сказала она. — Я так рада. Мне так повезло. Теперь у тебя совершенно новая девочка, можешь попробовать.
— Дай взглянуть.
— Подожди минутку.
Она вернулась и встала у постели так, что солнце из окна освещало ее. Она была без юбки, босиком, в одном только свитере и с ниткой жемчуга на загорелой шее.
— Смотри хорошенько, — сказала она. — Вот какая я стала.
Он окинул взглядом ее длинные, загорелые ноги, стройную фигуру, смуглое лицо и точеную рыжую головку, и она посмотрела ему в глаза и сказала:
— Спасибо.
— Как тебя угораздило?
— Можно, я расскажу все в постели?
— Только в двух словах.
— Нет. Не торопи. Дай рассказать. Впервые это пришло мне в голову еще по дороге сюда, где-то после Эксан-Прованс. Возможно, в Ниме, когда мы гуляли в саду. Но тогда я еще не знала, что из этого выйдет и как объяснить парикмахеру, чего я хочу. Позже я все обдумала и решилась.
Дэвид погладил ее по голове от затылка до лба.
— Ну дай рассказать, — сказала она. — Я знала, что в Биаррице бывают англичане, а значит, должны быть и хорошие парикмахеры. Приехав туда, я сразу же пошла в лучший салон и попросила парикмахера зачесать все волосы вперед. Они доставали до носа, и мне почти ничего не было видно, и тогда я попросила подрезать их, как у мальчишки, впервые идущего в колледж. Он спросил, в какой колледж, и я ответила: «Итон или Винчестер», — потому что других колледжей я просто не знаю, кроме, конечно, Регби, но такой стрижки, как в Регби, мне не нужно. «Какой все-таки колледж?» — спросил он. Я назвала Итон, только надо зачесать волосы вперед. Когда он закончил, я стала похожа на самую хорошенькую ученицу Итона, я заставила его снять еще, пока от Итона не осталось и следа. И тогда он процедил сквозь зубы, что это, мадемуазель, уже не итонская стрижка. А я сказала, что мне, месье, и не хотелось никакой итонской стрижки и что я просто-напросто не знала, как объяснить, что мне нужно, да к тому же я не мадемуазель, а мадам. И тут я заставила его укоротить их еще и еще, и получилось то ли прекрасно, то ли ужасно. Ты не против? Итонская стрижка лезла мне на глаза.
— Восхитительно.
— Жутко классическая голова, — сказала она. — А на ощупь, как шкурка зверька. Потрогай.
Он потрогал.
— Не беспокойся, я не буду выглядеть слишком строго, — сказала она. — Стоит мне только открыть рот. А теперь займемся любовью?
Она нагнула голову, он стянул с нее свитер и наклонился, чтобы расстегнуть застежку ожерелья.
— Нет. Оставь его.
Она легла на спину, плотно сжав загорелые ноги, так что голова лежала на простыне рядом с подушкой, и нитка жемчуга соскользнула с груди. Глаза она закрыла, а руки вытянула вдоль тела. Она действительно изменилась, даже губы стали какими-то другими. Стараясь сдерживать дыхание, она сказала: