К Тоне в дом перебрались её мать с отчимом, пытаясь успокоить, не дать уйти в себя. Это не слишком помогало: её отношения с родителями, по определённой причине, большой теплотой не отличались. Когда Тоне было десять лет, её родной отец погиб на дороге. Кто-то его сбил и скрылся. Так и не нашли. А мать через год вышла замуж повторно. Отчим Тоне не нравился, хотя он её удочерил, был к ней добр, дарил подарки, уделял время. Родители жили для себя, детей не заводили. Детский максимализм воспринял поступок матери, как предательство. Тоня мать отдалила в своей душе. Так дальше и жила, почти в одиночестве. В духовном одиночестве. В школе у неё были подружки, но близко ни с кем не сошлась. С пятого класса пошла на борьбу. Ей нравилось. Дальше вы знаете: драка, лагерь, Иван, Диктатор, НИИ…
Получается, что кроме Лены, которая старалась пробить скорлупу одиночества, и Лизы, жены Литвина, никто Тоню не мог поддержать. С Машей они были слишком разные по характеру, а Алла Борисовна большим душевным теплом не отличалась. Хотя Тоня по работе с ней общалась, но чувствовала её прагматизм, и не сближалась. Ещё был Корибут. Который лежал в коме и помочь не мог.
Более того, когда Животвор через две недели после боя выдал свой прогноз, уже Лену нужно было успокаивать. Спасла положение Аня. Она заставила Тоню приехать в Киев, после чего кружок начинающих берегинь интенсифицировал тренировки. Руководил Животвор. Звёзд с неба он не хватал, но честно делился теми знаниями, которые имел. Травы, целительство, приметы, простенькие ритуалы с применением Прави. Эти недели дались девочкам очень трудно. Тоня пыталась не верить, Лена продолжала упрямо надеяться, настроение было переменчиво-паршивое.
Через три недели после боя, наконец-то, Корибут пришёл в себя. Без всяких болезненных симптомов, если не считать некоторой слабости. Со свойственной ему непрактичной прямолинейностью он рассказал жёнам последний этап боя. Чем лишил Тоню надежды окончательно.
— И у тебя хватает наглости мне это так рассказывать!? Что ты сам убил Ваню?!
— Тоня… Я же говорю: не было другого хорошего выбора. Его тёмные в своего пытались превратить. Это хуже, чем смерть. Так душа освободилась, оставшись нетронутой, нашей, светлой, а иначе…
— Ничего не хочу слышать. От тебя. Я уезжаю. Или даже…
— Не смей даже думать! — Что-то почувствовала Лена. — У тебя — дети! Слышишь!?