Я не помню лица мамы в тот момент, когда она забежала в наш плацкартный блок. Помню только ее истерически встревоженный голос. И мороженое в стаканчике.
Зачем я пишу, что не помню ее лица? Наверное, чтобы приукрасить свой рассказ. На самом деле, пока я писала этот текст, я вспомнила ее лицо в тот момент. Оно было каменным, с крепко сжатой челюстью, желтоватое в свете утреннего солнца и от духоты плацкарта, в котором мы ехали несколько дней. На этом лице были глаза, блестящие, беспокойные. В глазах были ужас и тревога. Ее тяжелое лицо с немного поднятыми веками и сжатыми губами я вижу и сейчас. Оно как будто постоянно приближается ко мне, но остается от меня на отдалении. Оно бесконечно приближается ко мне. И мороженое тает и стекает по пористому вафельному стаканчику телесного цвета.
Мы ехали по серой степи. Розовая сумка с маминым прахом стояла у меня на коленях. Я не знала точно, можно ли ставить урну между ног на пол. Ведь нужно с почтением относиться к останкам человека. Но на коленях ее держать было неудобно. Поэтому я раздвинула ноги и сжала урну между ног.
Когда сват припарковался у областной больницы на улице Землячки, я попросила Михаила Сергеевича подержать урну. Он аккуратно взял ее на руки.
Теперь мне снится, что я все иду и иду мимо холодильников в морге, зная, что в одном из них лежит тело моей мамы. Голое замороженное тело в плотном черном пакете. Когда я проходила мимо этих холодильников в первый раз, чтобы получить заключение патологоанатома, я не поняла, что этот ячеечный шкаф и есть место хранения тел. Я поднялась по лестнице, и меня встретила патологоанатом. Она спросила меня, какое образование было у мамы, какого года рождения она была и от чего умерла: среднее специальное, 1970 года рождения, у нее был рак. Патологоанатом посмотрела на меня очень внимательно, как будто пыталась понять, дочь ли я собственной матери. Когда она нашла сходство в лице, то завела меня в кабинет и выдала заключение. Затем позвонила куда-то, назвала мою и мамину фамилию и, положив трубку, велела мне ждать на улице. Она не сказала, чего именно ждать.
Ветер был злой. Очень тяжелый ветер. Я стояла на крыльце морга и, чтобы не замерзнуть, приоткрыла дверь, из которой тянуло запахом трупов и формалина. Я не знала, чего жду. Мне велели ждать, я и ждала. В коридор выглянул большой мужчина с лысиной. Он громко крикнул, что я создаю сквозняк. Я спросила, можно ли мне ждать в помещении, он ответил, что я не имею права ждать в помещении. Сказал, чтобы я ждала на улице. И я закрыла дверь.
Я курила и рассматривала полуразрушенный двор морга. В этом ветре он казался грязным и страшным. Обколотая бетонная урна для окурков, изувеченный панцирный забор, рассыпавшиеся ступени. Я не знала, сколько мне еще нужно было ждать. Пришла СМС от Андрея, он спрашивал, что происходит. Я ответила, что не знаю, что происходит, просто жду. Мне велели ждать. Вот я и жду.
Ее мучил кашель, и дыхание было сиплым. Я говорила с патологоанатомом, после того как забрала прах. Это была молодая девушка лет двадцати пяти, крашеная блондинка с нарощенными ресницами и татуажем на бровях. Очень маленькая. Я спросила ее, от чего умерла моя мама. Патологоанатом поднесла к глазам сведенные большой и указательный палец с наращенными ногтями и показала, какого размера были метастазы в легких. А потом немного свела пальцы и показала, какого размера были метастазы на позвоночнике в районе поясницы. Я спросила ее, в каком состоянии были женские органы, и она ответила, что матка и яичники были у мамы как у молодой девушки.
Патологоанатом сказала, что мама умерла от отека мозга. Когда перестает работать печень, вся жидкость скапливается сначала в легких, потом идет в сердце, потом перестает работать мозг. Вот и все. Она несколько дней лежала без сознания с искусственной вентиляцией легких. Ей не было больно, врачи кололи обезболивающие препараты.
Последний год был весь ожидание. Когда после химий и облучений у мамы нашли маленький метастаз в печени, я начала ждать. Все тихо стали ждать. Только все ждали чуда. А я чуда не ждала.
Год ждать смерти – это не то же, что год ждать чего-то другого. Год ждать смерти – это как ждать горя и облегчения одновременно. Год ждать смерти – это долго и муторно. Год ждать смерти – это не то же, что ждать переезда или выхода книги. Кажется, что каждая минута теперь – это возможность чуда и не найденного до этого счастья. Но это не так. Это тяжелое время преждевременной скорби. Потом я ждала еще две недели, когда мама совсем перестала вставать. Эти две недели были как большое время беды. Бесконечное время тишины.