Огромное же озеро! Уж на что Лебяжьевское большое, но оно и половины Прошкинского не составит. Только теперь, когда пересекли середину, село хорошо обозначилось. Вышитой варакчинкой оно сдвинулось на голый лоб берега. К нему сбегают переулки, заостряясь плотками. Их столько же, сколько и переулков. Какая-то женщина черпает воду. Она наклонилась, подцепила коромыслом ведра и стала подниматься в гору, за ней семенил, держась за подол, ребенок. Мы шли прямо на них.
Николай вдруг положил весло.
— Устал?
— Надо обождать, пока Варька не уйдет. Вторые сутки не появляюсь. Даст мне разгону.
— Боишься?
— Стыдно… Вытаскивай сиденье, помогай!
Наботевшая доска распирала борта, не выдергивалась.
Я с силой рванул и, не удержавшись, упал на корму. Лодка пошатнулась — гребец вылетел за борт. Я тут же сунул весло, но Николай судорожно хватал борт, лодка накренилась, и в нее хлестнула вода.
— Не лезь сбоку, перевернешь!
Николай, шумно булькая ногами, перебирался к корме.
— Так, так, — командовал я и, ухватив ремень, завалил мужика в лодку. Он дрожал с перепугу. Похмелье враз ободрало.
— Накаркал, — не сердясь буркнул пастух.
— Для профилактики. Как в вытрезвителе побывал.
— Хуже.
На берегу разошлись. Николай, запинаясь, побежал, я пошел заулком. В нем все равно что выбрито. Щеткой торчат остатки крапивы, лебеды и полыни. От свежей кошенины кое-где попадали вялые листья репейника и клочки вялой травы. Вдоль прясла тянулись продавленные следы тележных колес. В конце переулка проскрипело несколько груженых подвод. Шли они с Гладченской дороги. На возах сидели ребята. Они махали плетками, покрикивали на лошадей. Кони и не думали прибавлять шаг. Как шли, так и шли, зыбая мордами. Лязгая, на центральную улицу выходил гусеничник. За ним моталась из стороны в сторону прицепная тележка. Ее так кидало, что она легко могла зацепить прясло или угол дома. Возле крытого пластами пятистенка трактор резко повернул вправо, прицеп по инерции проскочил прямо и врезался в угол дома. Враз тряхнуло, затрещало, крыша повисла, из пластов вылетело облако пыли. От трактора метнулась в черный проем фигура.
— Ой-ой, нечистая сила! — донеслось из дома.
— Быстрей, быстрей. Придавит!
Облако рассеялось. У фасада валялась груда простеночных коротышей, косяки, раздавленные рамы. За ними валялся стол, вода из опрокинутого самовара обливала лежащую на полу женщину.
Я бросился на выручку. Женщина била локтями и по-сумасшедшему кричала:
— Бегите, всех перевешают!
— Пойдем, Стюра, — уговаривал женщину механизатор.
Та еще сильней билась о пол, хваталась одной рукой за ножку толстой деревянной лавки, другой лихорадочно крестилась.
— Помилуй меня, господи! Спаси меня, грешную.
Сзади что-то грохнуло. Мы схватили женщину, потянули ее на себя. Руки у Стюры не расцеплялись. Так и вытащили ее вместе с лавкой.
Остатки крыши с грохотом обрушились. Стюра зажмурилась.
— Хари поганые, уходите!
— Не узнаешь! Опомнись! — кричал тракторист.
Я переводил взгляд то на пострадавшую, то на мужика.
— С ней и раньше такое было. Выскочит в нижнем белье и кричит: «Ловите их, гадов, душите супостатов!» В это время к ней не подходи, бесполезно: чем попадя ударит.
Голова женщины свалилась на плечо. Глаза светлели, губы, сдвинутые набок, зарозовели.
— Отходит, — заметил мужчина.
— Узнала?
— Сережа-а!..
— Ушибло?
— Да нет. — Стюра подставила руку под скулу и, расправляя волосы, выпрямила голову. Ей не дашь и тридцати лет. Глаза — точь-в-точь два лесных ключика, лицо бледное, милое. Статью — тонкая, высокая. Быть бы ей женой красавца, хотя бы Сереги. Ему тоже примерно столько же.
Серега поминутно вздрагивал и каялся вслух:
— Надо же так оплошать! Говорил же бригадир: «Не прицепляй неисправную тележку». Не послушал. Задержался бы на полчаса, ну от силы час, этого не случилось бы. Боялся отстать от других. Теперь вот не только день потерял, чуть Стюру не загубил.
Он растерянно смотрел на нее, она на него, будто спрашивала в недоумении: «Что произошло?»
— Поедем ко мне?
— Поедем, — обрадовалась женщина.
— В доме ничего не осталось?
— Одна икона. Ну ее к богу! — женщина села рядом с Серегой.