Мать смахнула слезу.
— Эх, времечко, не зарубцевало ты раны прошлого. Болят они, отдаются везде, ноют.
Андрюшка подался весь вперед и, сжимая добела кулачонки, кому-то грозя, крикнул:
— Не дам Исаковну в обиду, за маму и папу отомщу!
Не враз остановится воскресшее горе. Долго еще не отхлынет, долго будет щемить и полоскать сердце. Уж больно въедливо оно. Подчинись, спасуй перед ним — скрутит, высушит сердечушко, свяжет по рукам и ногам и вышвырнет за обочину дороги. Хорошо, что души не такие: недосуг горевать — дел невпроворот.
Ойкнула, спохватившись, Онисья:
— Ондрюшка, куда запропастился?
— Тут я, мама, тут.
— Корову гони в пастушню и сразу на ферму беги. Я чуть опнусь. Надо ишо в контору подвернуть.
— Иду, мама, иду-у…
Эхо прокатилось по озеру и, промчавшись через луговину, вонзилось в ближний березняк. Набуянило там, накричало и легко прилетело обратно, ухнуло в прибрежную воду и запуталось в камышах.
В ограде промычала Тигра: словно отозвалась на эхо.
— Мама! — испуганно заорал мальчишка.
— Что стряслось?
— Ты же не подоила корову.
— Что я наделала, что натворила, — засуетилась мать. Она побежала в сенки, скрипнула дверью чулана, хлопнула крышкой пустого сусека и выскочила заново на крыльцо.
— Где он, проклятущий?
— Кто?
— Да подойник-то!
— А в руках-то что?
— Ох и блудня, ну и растопча! Что будет дальше-то, — досадовала мать. — Изведу я тебя, кормилица, присушу молоко к вымени.
Мать быстро размяла набрякшее вымя, обмыла тугие соски-растопырки. Зазвенели по бокам подойника парные капли, застучали о дно веретенные нити; запенило, забулькало молоко, обмякло вымечко; обвисли соски-пустышки. И неустанно все это время мать говорила и говорила:
— Золотинушка ты моя христовая, заждалась, моя зазнобушка, поругала же ты меня. Ну да бог простит, если он глядит.
Корова потянулась к калитке.
— Сейчас, моя хорошая, моя пригожая. Подожди-погоди: находишься и набродишься.
Но не поняла, наверное, хозяйку Тигра. Взяла да и шагнула раньше времени: подойник-то и опрокинулся.
— Фу ты, греха куча, — дохнула мать. — Куда ты торопишься? Гли-ко, все до капельки выплеснула. Кошке и той не осталось. Ну иди, иди теперь.
Тигра не двигалась.
— Но! Умерла, что ли! — Андрюшка размахнулся трехстолбовкой.
— Стой! — ухватилась мать за черенок кнутовища. — Не смей! Я никогда пальцем не задену и тебе не позволю.
— А что она изгаляется?
— Ишо раз говорю, не обижай животину: молоко не будет спускать да и от дома отобьется, — поясняла без раздражения и обиды Онисья.
К скотине у хозяйки особый счет. Иначе не должно быть. На ней все держалось. Посевная и уборочная, и жизнь детей. Поилица она, кормилица. Без нее всем хана! Не выдюжили бы ребятишки, перемерли, как мухи. А то всю войну и после войны вот уже третий год, слава богу, кормит. Когда простокишкой, когда творожком, иногда, хоть и нечасто, сметанкой ребята полакомятся. Во-он у Опросиньи сгинула корова лонись, так ребятишки чуть не погибли. Еле-еле зиму скоротали. А младшенький, Юрка, обезножил. Может, от холода, может, от голода. Тут все к одному. Посадит его Опросинья в гусиное гнездо, он сидит день-деньской. Ему в нем тепло и хорошо, обложится вокруг пухом и поглядывает в окошко на дорогу. Заметит на дороге корову и кричит: «Мама, молока! Мама, молока!» Где она возьмет, если нет его.
Не раз Онисья от своих ребят отрывала молоко. Да и не она одна, всем миром помогали, тянули мальчика. Кто со стакан принесет, кто с пол-литра. А тут как-то Онисья целую литру выкроила для парнишка. Так он, бедный, как увидел столько молока, с радости вывалился из гнезда и расшиб все лицо. Вот оно что значит — корова в хозяйстве. Пусть порой и поперечничает, так на то она и скотина, а не человек. И то все понимает. Сейчас даже перестала жевать. Наверное, переживает, неловко за оплошность.
— Тигра, Тигра, — зовет и уговаривает Андрюшка корову.
— Попробуй сладиться с ней, теперь она злая, ковырнет рогами. Берегись, — настораживает мать сына.
— Не с такой справлялся! — Андрюшка с гармошкой в руках влез на вершню.
— А ну слазь! — закричала мать. — Не смеши народ. Больно разудалился.
— Он и без меня смешной.
— Кому говорю? — наступала Онисья. — Слезай!