Она приняла вызов. Поднесла трубку к уху. Тишина на линии натянулась, как струна перед разрывом. Каждая секунда — пытка.
— Привет, — голос Даши прозвучал в наушнике. Натянуто-бодрый. Искусственный, как пластиковая улыбка официантки в пустом кафе в три часа дня. Фальшивый до зубной боли. — Слушай, насчёт сегодня… Я знаю, ты улетаешь. Только что вспомнила… Хотела…
Диана перевела взгляд на зашторенное окно. Сквозь узкую щель между тяжелыми, пыльными шторами маячили яркие, холодные огни взлетной полосы и угрюмый силуэт терминала аэропорта. Где-то там ждал ее самолет в новую жизнь. Или просто в другое, более холодное одиночество. Хотела. Вспомнила. Только что. Слова-пустышки. Ты думаешь, я не слышу эту фальшь? Ты думаешь, я забыла, как звучит твой настоящий голос? Голос, который орал «Панки хой!» на крыше, который шептал «Держись» у больничной койки, который плакал в трубку, когда умер ее кот? Ты думаешь, я не слышу этот натянутый, дежурный тон? Как будто говоришь с коллегой, которому забыла отправить отчет?
— Забей, — перебила она резко. Голос звучал не просто ровно. Он звучал металлически. Ледяным лезвием, отточенным неделями молчания и боли. Ни тени дрожи. Только абсолютный холод. — Я всё поняла ещё неделю назад. Твои «как-нибудь» и «кофе» — это не планы. Это код. Код для «никогда». Для «отстань». Для «ты мне больше не интересна». Я не идиотка, Даш. Я научилась читать между строк. Особенно когда строки такие жирные, как твое молчание.
Пауза. На другом конце слышалось прерывистое, сдавленное дыхание. Потом — слабый, приглушенный, но узнаваемый женский смешок на заднем плане. Лера. Кислота выжгла горло. Она там. С ней. Смеется. Пока ты звонишь мне, чтобы отбыть повинность, она смеется у тебя за спиной. Над чем? Над твоей глупой, навязчивой подругой, которая не понимает, что ее списали?
— Не надо так, — вздохнула Даша, и в ее голосе вдруг прорвалась знакомая усталость, та самая, что была у витрины с шоколадками. Но теперь она казалась не искренней болью разрыва, а раздражением. Раздражением от необходимости объясняться, от этого неудобного звонка, от Дианы, которая не хочет тихо и удобно исчезнуть. — Просто сейчас всё сложно. Очень. Не представляешь… Лера… У нее действительно были серьезные проблемы, и работа горит, я на нервах, еле держусь…
— Устрой ей день рождения, — Диана резко рассмеялась. Звук был коротким, сухим, как выстрел. Как треск ломающейся кости. В нем не было ни капли веселья, только голая, обнаженная язвительность. — Всю душу, Даш, вложи. Шарики, торт в виде Эйфелевой башни, фейерверк, если хочешь. Ты же мастер по спасению. Находишь их, этих потерянных девочек, даришь им свое «понимание с полуслова», свою энергию, свои шутки… впитываешь их драму, как губка… а потом… Потом, когда они перестают быть интересной загадкой, когда их драма становится обыденностью, когда они начинают требовать чего-то взамен… ты находишь новых. Новых потеряшек. Удачи. Им она тебе явно нужнее.
Пауза. Глубокая. Звенящая. Диана представила лицо Даши — бледное, губы, сжатые в тонкую белую ниточку, глаза, полные либо гнева («Как она смеет?!»), либо… стыда? Стыдно? Тебе стыдно? Или просто злишься, что я назвала вещи своими именами? Что сорвала с твоего спасательства красивую обертку? Неважно. Потом в трубке — короткие, отрывистые, безжалостные гудки. Разъединено. Окончательно. Больше не о чем говорить. Больше нечего ждать.
Она стояла секунду, держа мертвый телефон у уха, слушая эти гудки, как погребальный звон. Потом, с резким, почти яростным движением, швырнула его на диван. Аппарат глухо стукнулся о мягкую, потертую обивку, подпрыгнул и замер рядом со свёртком в грубой крафтовой бумаге. Она узнала его мгновенно. Сердце сжалось еще болезненнее. Открытка. Та самая, дурацкая, с самодельным бантом из ленточек, которую Даша вручила ей ровно год назад на день рождения, под хохот их тогда еще общей компании. Диана развернула ее тогда, краснея от внимания, чувствуя тепло дружбы. На лицевой стороне — они обе на пражском рынке, в тех самых смешных, нелепых соломенных шляпах с перьями, купленных за бесценок. У обеих — лица, сияющие от счастья и дурачества. А внутри — размашистый, энергичный Дашин почерк: «Дорогая Дик! До ста лет вместе! ❤️ И никуда ты от меня не денешься!» И ниже — нарисованная смешная рожица в очках и с торчащими в разные стороны косичками — карикатура на саму Дашу. Тогда это вызвало умиление, слезы смеха и еще один тост «за вечность». Теперь рожица смотрела на нее из полумрака дивана, ее нарисованная улыбка казалась кривой, вымученной гримасой. «До ста лет…» — эхом, издевательски, отозвалось в опустошенной голове. Вечность длиной в год. Она накрыла открытку ладонью, словно могла стереть этот образ, это обещание, эту боль. Но бумага жгла кожу.