Улица встретила начинающим закатом. Воздух был свеж, пахло прелой листвой и далеким дымком. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вдохнуть спокойствие. "Фух… ну все, пусть это будут пустые догадки. Пусть он скажет, что это просто разговор… что я все накрутила…" Она прошла, не глядя на парня, который ждал у тротуара, опершись о серую иномарку с потёртыми дверьми. Машина глухо урчала на холостых, выпуская клубы пара в прохладный воздух. Диана села, почувствовав знакомый, когда-то любимый, а теперь режущий ноздри запах: сигаретный дым, въевшийся в обивку, смешанный с дешевым ароматизатором «Свежесть Альп», который он так упорно покупал, пытаясь заглушить табак.
Они выехали на проспект. Центр мелькал за окном как дежавю, болезненный калейдоскоп их общей истории: трещины на брусчатке главной площади (здесь он впервые взял ее за руку), выцветшие вывески магазинов (в том самом они покупали мороженое жарким летом), скамейки в сквере, где они целовались пьяной осенью под шелест золотых листьев. Музыка лилась из колонок — его плейлист. Он нервно переключал треки, едва зазвучат знакомые гитары или строчки из того альбома, который Диана влюблённо слушала прошлой зимой, а он терпел, потому что это нравилось ей. Вместо их общих мелодий — холодный, бездушный электронный бит, методично выбивающий ритм конца. Будто ставил жирную точку на их общем саундтреке.
Конечная третьего автобуса. Унылое, безликое место на окраине. Парковка пустовала, лишь ветер гнал по асфальту жухлые листья, с прошлой осени. Лес за забором шелестел, как живой, настороженный свидетель. Вдалеке мерцали огоньки садовых участков — чужой, уютный мир, к которому она не имела отношения. Он заглушил двигатель, и внезапная тишина ударила резче, чем любые слова. Она была гулкой, тяжелой, заполняя салон, давя на виски. Он не смотрел на нее, уставившись на потрескавшуюся кожу на руле. Голос прозвучал приглушенно, глухо, будто из-под земли:
— Диана, нам нужно поговорить.
"О, чёрт — Промелькнуло в голове, холодной волной накрывая последние надежды, — Ну почему я оказалась права…? Почему не ошиблась?"
Сумерки быстро сгущались, окрашивая горизонт в глубокую синеву, будто кто-то вылил целую банту акварели поверх угасающего заката. Она потянулась за дверной ручкой — инстинктивное желание бежать, — но замок щёлкнул раньше. Ловушка захлопнулась.
Он выдохнул струйкой дыма, разглядывая трещину на руле, словно искал в ней ответы. Голос был ровным, но в нем слышалось напряжение туго натянутой струны:
— Понимаешь, мы… — пауза, растянувшаяся на вечность, прерванная щелчком зажигалки и новым клубком дыма. — Я останусь вот этим. Сельским. Топтать сапогами грязь, чинить заборы, нюхать навоз, а не выхлопы и дорогие духи. А ты… — Сигаретный дым заколебался в луче уличного фонаря, рисуя призрачные фигуры. — Ты как метро. Всегда куда-то едешь. Вперед. К новым станциям. К небоскребам, выставкам, этим твоим… парижским балконам. — Он горько усмехнулся. — Я не смогу догнать. Даже бежать изо всех сил. Ты перерастешь эту… нас… через месяц после отъезда.
Диана сжала ладонями колени так сильно, что костяшки побелели. Словно боялась, что тело выдаст дрожь, предательские слезы, крик. В горле стоял ком, огромный и колючий. Она проглотила его вместе с последней, глупой надеждой, что это шутка, проверка.
— Значит, конец? — спросила она удивительно ровно, глядя не на него, а на огоньки костра вдалеке, в СНТ. Там, наверное, семья, смех, простота, которую он так ценил и которой она, по его мнению, была лишена.
Он ожидал слёз, истерик, ударов кулаками в грудь — так было с другими. Но ее ледяное спокойствие обожгло сильнее любой истерики. В нем была сила, которой он боялся и которой не понимал.
— Люди же… сходятся, расходятся. Это… — он замолчал, сбитый её прямым, спокойным взглядом. Он искал в нем боль, упрек — нашел лишь усталое принятие.
— Нормально, — закончила за него, перехватывая инициативу. Ее голос был мягким, но невероятно твердым. — Не надо оправдываться, Артём. Любовь — не долговая расписка. Не обязательство тянуть лямку, если дороги разошлись. — Она улыбнулась только уголком губ, и это было страшнее, мучительнее для него, чем самый отчаянный крик. Это была улыбка человека, который уже смирился и отпустил.