Воду. Залив Пипервика у подножия крепости, темные, холодные волны Акер Брюгге, отражение неба в их непостоянной глади. Ощущение. Текучести. Непостоянства. Вода не держала форму. Она принимала очертания берегов, обтекая их. Она могла быть зеркально спокойной или вздыматься пенными гребнями под порывом ветра. Она несла в себе жизнь (чайки, рыбы, яхты) и безразлично поглощала все, что в нее попадало. Диана смотрела на воду, и в ней рождалась метафора времени. Боль сейчас казалась всепоглощающим океаном. Но вода напоминала: Ничто не вечно. Ни боль, ни радость. Все течет. Все меняется. Сегодняшний шторм — завтра рябь. Сегодняшняя горечь — завтра лишь привкус на языке памяти. Нужно позволить себе течь, как этой воде, принимать форму нового берега — Осло. Это не означало забыть. Это означало не дать боли окаменеть и похоронить себя заживо.
Слова. Не только ибсеновские, высеченные на музейных стенах, обнажавшие нерв человеческих отношений. Но и молчаливая речь города: вывески на незнакомом языке, обрывки разговоров на улице, журчание воды, скрип мачт яхт, гул трамвая. Ощущение того, что мир наполнен коммуникацией, смыслами, историями — даже если ее собственная история сейчас казалась оборванной на полуслове. Слова Ибсена били в самую точку: «Самый сильный человек на свете — это тот, кто стоит на собственных ногах». «Дух истины и дух свободы — вот столпы общества». Они не утешали. Они ставили перед фактом: Свобода — это выбор. И часто он болезнен. Истина — это ответственность перед собой. Диана поняла, что ее бегство в Осло — это не трусость, а мучительный выбор свободы от токсичной пустоты прошлого. И это уже был шаг. Маленький. Шатающийся. Но шаг. Слова напоминали ей, что она мыслящее существо, способное анализировать, страдать, задавать вопросы и, возможно, однажды найти слова для своей собственной истории.
Ощущение, что даже с разбитым сердцем…
…можно стоять. Как крепость. Не для победы. Не для показухи. Просто чтобы не упасть. Чтобы заявить миру и самой себе: Я здесь. Я жива. Пусть еле-еле.
…можно дышать. Глубоко. Вбирая в себя холодный, соленый воздух фьорда. Наполняя легкие не слезами, а просто воздухом. Это базовое право живого существа. И она им пользовалась. Каждый вдох — маленькая победа над удушьем горя.
…можно видеть красоту. Не обязательно радоваться ей. Но видеть. Замечать игру света на стеклянных фасадах Опера. Узор облаков над заливом. Строгую элегантность старинных зданий в вечерних огнях. Красота существовала объективно, вне зависимости от ее внутренней бури. И сам факт, что она могла ее воспринимать, говорил о том, что не все внутри мертво. Что чувствительность, способность к восприятию прекрасного — живы.
…можно задавать себе трудные вопросы. Кто я без Даши? Что я хочу? Что для меня «дом» теперь? Почему это случилось? Что делать с этой болью? Вопросы Ибсена вдохновили ее на свои собственные. И это не было самоистязанием. Это было исследование. Картографирование руин собственной души, чтобы понять, что можно восстановить, а что нужно оставить в прошлом. Сам процесс вопрошания был признаком работы сознания, попыткой осмысления, а не пассивного страдания.
И что ее история — не конец, а лишь болезненный поворот в длинной, сложной саге под названием "Жизнь". Глава «Диана и Даша: Навечно» завершилась. Но книга не закрылась. Начиналась новая глава. Названия у нее еще не было. «Диана в Осло: Одиночество»? «Поиск себя»? «Медленное возрождение»? Она не знала. Она знала лишь, что это — продолжение. Что боль разрыва была не финальным аккордом, а лишь темной, мучительной страницей в гораздо более объемном повествовании. В саге были светлые главы детства, отрочества, первых побед. Были напряженные страницы учебы, работы, сомнений. Была глава любви (пусть и недолгая, с Артемом). И теперь — глава потери и изгнания. Но сага продолжалась. В этом была странная, горькая надежда. Жизнь не закончилась. Она просто резко свернула на неизведанную, ухабистую тропу.
Она аккуратно сложила свитер. Тот самый, цвета бургунди, с вытянутыми манжетами, пахнущий духами Даши, пылью гаража и призраками смеха. Она не швырнула его в дальний угол. Не зарыла лицо в его мягкую ткань с рыданиями. Она аккуратно сложила. Рукава внутрь. Спинка к спинке. Мягкий квадрат боли и памяти. Этот жест был ритуалом. Признанием: Да, ты здесь. Да, ты часть моего прошлого. Да, ты причиняешь боль. Но я не прячу тебя в панике и не уничтожаю в гневе. Я укладываю тебя. Аккуратно. С уважением к тому, что было. Но укладываю. Временное хранение. Не надетое. И убрала его обратно. В синий чемодан. В ковчег ее личной истории. Рядом с блокнотом несбывшихся планов. Туда, где ему было отведено место. Не в центре жизни, а в багажном отделении.