Легла в узкую кровать. Прислушалась к звукам чужого города за окном: далекий гул трамвая, чей-то смех на улице, завывание ветра в щели рамы. Звуки жизни. Не ее жизни. Пока. Но жизни.
Она закрыла глаза. Завтра будет новый день. И она будет в нем. Пока этого было достаточно. Пока это было началом. И в этой хрупкой, едва уловимой достаточности, под мерцание огней чужого, но невраждебного города, таилось первое, робкое вдохновение просто продолжать. Не героически. Не радостно. Просто — шаг за шагом, камень за камнем, вопрос за вопросом. Начало ее Ослоской саги было написано не чернилами триумфа, а карандашом выживания и тихой надежды на то, что материал, собранный сегодня, однажды сложится во что-то большее. Она уснула не с улыбкой, но и не с рыданиями. Она уснула уставшая. И все еще здесь.
Глава 7
Утро в Осло ворвалось в окно не солнечным лучом, а серой, влажной дымкой. Диана проснулась с привычным ощущением пустоты в груди, но на этот раз её пронзил острый, почти физический спазм надежды. Она замерла, не открывая глаз. Может…? Мысль пронеслась яркой, болезненной молнией. Может, Даша одумалась? Может, Артём, получив её слова про чернила, наконец понял? Может, на телефоне…?
Она резко перевернулась, протянула руку к тумбочке. Экран вспыхнул холодным светом. Никаких новых сообщений. Никаких пропущенных вызовов. Только время, погода и уведомление от банка о списании за отель. Надежда лопнула, как мыльный пузырь, оставив после себя горький, едкий осадок стыда за собственную наивность и знакомую, тошнотворную пустоту. Идиотка, — прошипел внутренний голос, холодный и безжалостный. — Ты сама все видела. Слышала. Чемодан собран не для возврата. Он собран для бегства. От них. От себя прошлой.
Стыд сменился гневом — на себя, на них, на весь мир. Ей нужно было движение. Воздух. Что-то, что выбьет эту липкую паутину ожидания и разочарования. Она вспомнила брошюру из пекарни. Фрогнер-парк (Frognerparken). Статуи Вигеланна. «Грандиозный и странный… как сама жизнь», — гласила подпись к фото. Странное — это то, что ей сейчас было нужно. Что-то, выбивающееся из привычной колеи боли.
Дорога до парка прошла в тумане. Она шла автоматически, не замечая строгих фасадов, не слыша чужой речи вокруг. В голове крутились обрывки вчерашних мыслей: камни Акерсхуса, вода, вопросы Ибсена. Но сегодня это не давало опоры. Сегодня было только жгучее напоминание о нем.
И парк стал этим напоминанием. Не абстрактным, а конкретным, воплощенным в бронзе и граните. Статуи. Они встретили её на входе — фигуры людей, замерших в вечном, часто мучительном усилии. Мужчины и женщины, дети и старики, сплетенные в борьбе, объятиях, отчаянии или экстазе. Мощь, первобытность, обнаженная правда человеческих отношений — всё то, что когда-то восхищало её в описаниях. Но сегодня…
Сегодня она видела в них его. Артёма.
Вот «Сердитый малыш» (Sinnataggen) — тот самый упрямый, насупленный лоб, капризно сжатые губы, когда она пыталась говорить о Париже, о выставках, о «стеклянных коробках», в которых он задыхался. «И что тут смотреть? Камень и вода!» — эхом отозвалось в памяти.
Вот группа фигур, «Колесо Жизни» — люди, взбирающиеся друг на друга, цепляющиеся, падающие. Как они пытались взобраться к общему будущему? И как рухнули, потому что он отказался тянуть свою ношу дальше своего мира? «Я не смогу догнать. Даже бежать изо всех сил».
А вот центральный «Монолит» — гигантский столб, высеченный из единой глыбы, сотни фигур, стремящихся вверх, к свету, сплетенных в едином, мучительном порыве. И каждая фигура — это боль. Боль непонимания. Боль разрыва. Боль, которую он нанес ей, оттолкнув, решив, что её путь слишком высок и сложен для него. «Ты перерастешь эту… нас… через месяц после отъезда». Разве не так же они выглядели в его глазах в последние месяцы? Как существа с другой планеты, тянущиеся к непонятным ему высотам, в то время как он хотел остаться внизу, в знакомой грязи и простоте?
Она бродила среди этих бронзовых и гранитных призраков своих отношений, и каждая статуя была ударом по незажившей ране. Парк, который должен был отвлечь, стал гигантским, безмолвным памятником её разбитому сердцу. Красота и мощь Вигеланна обернулись жестокой правдой о том, что любовь может быть такой же каменной, тяжелой и безжалостной, как эти изваяния. И так же вечно застывшей в боли.
Она почти бежала к выходу, задыхаясь, когда взгляд упал на карту в брошюре. Рядом с Фрогнер-парком был обозначен другой пункт: Вестре Гравлунд (Vestre Gravlund). Западное кладбище. И в памяти всплыло имя, почти забытое в водовороте последних событий: Тетя Марта.