Сестра отца, которая жила в Осло много лет назад. Которая приезжала к ним, когда Диана была подростком, привозила странные норвежские сладости и говорила с удивительным, певучим акцентом. Которая смотрела на её детские рисунки не снисходительно, а с искренним интересом: «У тебя дар, Дианка. Видишь тоньше других. Не дай ему зарыться в землю». Которая умерла пять лет назад, оставив скромное наследство, часть которого и позволила Диане сорваться в это бегство. Она похоронена здесь. На Вестре Гравлунд.
Решение пришло мгновенно. Кладбище? Сейчас? Когда внутри все разрывается на части? Мысль показалась абсурдной, почти кощунственной. Солнечный свет, пусть и затянутый дымкой, статуи, пусть и напоминающие о боли — это был мир живых. А кладбище… Это было место окончательных точек. Где все «навечно» обретало свой буквальный, каменный смысл. Она не ехала сюда к тете Марте. Тетя Марта была теплым, но далеким воспоминанием, пятнышком света в детстве, затерянным в тени более ярких, а потом и более трагических событий последних лет. Приезд в Осло был бегством от, а не паломничеством к.
Но ноги уже поворачивали от зловещего великолепия Вигеланна к выходу, а взгляд снова и снова цеплялся за эти три слова на карте: Вестре Гравлунд. Западное кладбище. И имя всплывало, как щепка в бурном потоке: Тетя Марта. Не просто имя. Всплывал запах — странный, сладковато-пряный, от тех конфет в синей фольге, что она привозила. «Девочка моя, попробуй, это «шакольад»!» — звучал в памяти ее голос, певучий, с мягким, непривычным акцентом, превращавшим обычные слова в нечто музыкальное. Всплывали руки — не гладкие и ухоженные, как у маминых подруг, а с коротко остриженными ногтями, с мелкими шрамами и пятнышками краски, которые она не особо скрывала. Руки, которые брали ее, пятнадцатилетнюю, каляки-маляки — небрежные наброски цветов на краешке тетради по физике — и рассматривали с такой сосредоточенностью, будто это был шедевр в Лувре. «Дианка, ты видишь иначе. Тоньше. Вот этот изгиб стебля… он живой. У тебя дар, солнышко. Не дай ему зарыться в землю под формулами и… как это… рутиной?»
Дар. Слово обожгло сейчас, как укор. Что она сделала с этим «даром»? Зарыла. Подавила бухгалтерскими отчетами, страхом не соответствовать, потом — бесконечными попытками угодить Артёму, вписаться в его мир сапог и навоза, потом — попытками удержать Дашу, стать для нее достаточно интересной, достаточно «понятной», достаточно… не знаю чем. И что в итоге? Дар зарыт по самую макушку. А она сама стоит на кладбище в чужом городе, разбитая вдребезги, и думает о том, чтобы поговорить с куском гранита. Безумие. Совершенное, беспросветное безумие.
Но боль, та самая, что гнала ее из парка, что сжимала горло у витрины с шоколадками, что заставляла вздрагивать от каждого звука телефона, эта боль искала выхода. Как пар из перегретого котла. Кричать на улице? Рыдать в подушку в номере? Она уже пробовала. Помогло ненадолго. А тут… тут была Марта. Не просто камень. Символ. Символ единственной безусловной веры в нее. Да, давно. Да, искренне и, возможно, немного наивно. Но Марта не требовала от нее быть другой. Не сравнивала. Не говорила, что ее путь слишком высок или слишком скучен. Она просто видела ее. Диану. И верила, что в ней есть что-то особенное.
С кем еще поговорить? — пронеслось с горькой иронией. С Артёмом, который уже пашет свое поле свёклы и, наверное, даже не вспомнил мое имя? С Дашей, которая сейчас чокается коктейлями с Лерой и кричит «Панки хой!»? С коллегами из московского офиса, которые вежливо спросят «Как Осло?» и тут же забудут? В этом чужом, холодном городе тетя Марта, мертвая пять лет, была самым близким существом. Потому что она когда-то знала ее. Настоящую. До всех этих сломов и потерь.
Ладно. Решено. — Мысль прозвучала не как озарение, а как капитуляция перед необходимостью. Пойду. Просто постою. Посмотрю на камень. Скажу: «Здравствуй, тетя Марта. Это я, Диана». И все. Может, хоть это даст какую-то… точку опоры. Хотя бы на минуту.
Она купила у старушки у входа скромный букетик белых хризантем — не зная местных обычаев, но чувствуя, что нельзя идти с пустыми руками. Дорога по аллеям кладбища была медитативной. Тишина здесь была иной — не давящей, как в квартире после ухода Даши, а глубокой, почти святой. Воздух, пахнущий влажной землей, хвоей и осенней прелью, казалось, вытягивал из нее токсины отчаяния. Широкие аллеи, старые, мощные деревья, ухоженные могилы под плитами темного гранита или с простыми, строгими крестами — все дышало покоем и принятием. Здесь не судят, — промелькнуло. Здесь просто… помнят.