Найти участок помог план у входа и смутные воспоминания отца, наспех рассказанные перед отъездом. «Ряд 14, участок 22. Камень с надписью на норвежском». И вот она перед ним. Скромный серый гранитный монолит, гладкий, без излишеств. Ни цветов, ни венков — только время и погода оставили легкие следы на поверхности. Надпись четкая, лаконичная: «Марта Ивансен. 1950–2019. Kjærlighet og minne vil alltid leve.» Любовь и память будут жить вечно.
Диана остановилась, букет в руке вдруг показался нелепым, вычурным на фоне этой простоты. Что я делаю? — завопила внутри рациональная часть. Она не здесь! Это всего лишь камень! Ты разговариваешь с породой, выветренной временем! Стыд и ощущение глупости обожгли щеки. Она хотела было повернуться и уйти, но ноги не слушались. Они словно вросли в эту сырую землю Вестре Гравлунд.
Марта, — позвала она мысленно, отчаянно пытаясь пробиться сквозь барьер смерти, времени и собственного скепсиса к той теплой, чудаковатой женщине с краской под ногтями. Марта, ты ведь всегда была немного не от мира сего. Ты верила в красоту в каракулях. Может, поверишь и в это? В то, что мне просто… невыносимо молчать?
И она опустила букет к подножию камня. Белые хризантемы легким пятном выделились на фоне темной земли. Жест был сделан. Точка невозврата пройдена.
«Здравствуй, тетя Марта…» — голос сорвался на первом же слове, звучал хрипло, неуверенно, чужим. Она сглотнула ком, огромный и колючий, вставший в горле. «Это я… Диана. Племянница твоего брата Михаила… из Москвы». Как глупо звучит. "Из Москвы". Как будто я турист, зашедший на экскурсию. Она замолчала, прислушиваясь к тишине. Отвечал только шелест листьев где-то высоко над головой и далекий крик чайки. Глубина этой тишины была ошеломляющей. Она ждала чего? Голоса? Знака? Безумие нарастало.
Но слова, сдерживаемые неделями, месяцами, годами невысказанной боли и сомнений, вдруг хлынули наружу, прорвав плотину скепсиса и стыда. Уже не шепотом, а громко, отчетливо, обращаясь не к камню, а к ней, к той Марте, что жила в ее памяти:
«Я здесь, тетя Марта. В Осло. Совсем одна. Ты вряд ли ожидала меня увидеть… ну, здесь. У тебя под ногами, так сказать». Нет, не так! — поправила себя мысленно. Без глупых шуток. Правда. Только правда. Она сделала глубокий вдох, вбирая запах хвои и влажной земли, словно ища в нем силы.
«Всё развалилось, тетя Марта. Всё. Во что я верила как в гранит. Как вот в этот твой камень». Она ткнула пальцем в холодную поверхность надгробия. «Любимый человек… Артём. Он… он сказал, что я как метро. Всегда куда-то еду. Вперед. К небоскребам, выставкам, этим моим… парижским балконам». Голос задрожал, но она продолжала, выговаривая каждое слово, выплевывая яд. «А он… он хочет остаться на своей станции. Топтать сапогами грязь, чинить заборы, нюхать навоз. И он ушёл. Просто сказал: «Я не твой». Бросил. Как ненужную ветошь. И знаешь, что самое поганое?» Она наклонилась ближе к камню, словно доверяя страшную тайну. «Он ушёл накануне. Накануне того, как меня… как меня бросила Даша. Моя… моя лучшая подруга. Сестра, которую я себе выбрала. Десять лет, тетя Марта! Десять лет смеха, слез, дурацких планов, первых сигарет, ночных разговоров под гитару! Она сказала…» Диана зажмурилась, пытаясь вытеснить тот холодный, отстраненный взгляд у витрины с шоколадками. «Она сказала, что мы как старые джинсы. Что ткань сгнила. Что латаешь одну дыру — рвется другая. Что проще выбросить. Выбросить! И она… она нашла себе новую. Понимающую с полуслова. Какую-то Леру с пирсингом в брови». Слёзы хлынули потоком, горячие, обжигающие, смешиваясь с дождливой норвежской сыростью на лице. Она не пыталась их остановить. «Меня выбросили, тетя Марта. Как мусор. Сразу двое. Самых близких. За пару дней. И я… я не выдержала. Я сломалась. Я просто… сбежала. Сюда. Потому что больше некуда было бежать! Потому что здесь ты. И потому что…» Голос сорвался в шепот, полный стыда и отчаяния: «…потому что ты одна верила в меня. По-настоящему. Не как в удобную подругу или спутницу для деревенских посиделок. А в меня. Говорила про мой дар… про то, что я вижу иначе…»
Она опустилась на колени на холодную, влажную землю перед камнем, не чувствуя ни грязи, ни холода сквозь ткань джинс. Её пальцы вцепились в края собственного пальто, белые костяшки выступили наружу. Усталость навалилась неподъемной плитой.