Артём нахмурился, впиваясь ногтями в кожаную оплётку руля. Почему она не борется? Не цепляется? Не доказывает, что он ошибается? Неужели ей все равно? Эта мысль ранила сильнее всего.
— Ты… точно ничего? — спросил он, и сразу пожалел. Глупость вопиющая.
Диана рассмеялась. Звук был сухим, резким, как осенний лист под ботинком:
— Ты свободен. Разве не ради этого всё затеял? Чтобы не чувствовать себя виноватым за то, что не хочешь… или не можешь… идти со мной?
Артём выбросил окурок в окно, не глядя на нее, будто стыдясь своего поступка:
— Я… не смогу стать городским. Даже ради тебя. Я задохнусь там. В этих стеклянных коробках, среди чужих, спешащих людей. Я не твой.
Диана прикрыла глаза, будто любуясь последними алыми мазками заката за лесом, а не пряча подступившие, обжигающие слёзы. Когда открыла — в них светилась та же мягкая, неуязвимая улыбка. Игра стоила свеч.
— Значит, будешь свёклу выращивать? — шутливо ткнула его в плечо, касание было легким, но для него — как удар током. — Смотри, модно сейчас фермерство, эко-продукты. Может, прославишься как «блогер сельского хозяйства». Миллионы подписчиков, Артёмка. — Ее тон был легким, почти беззаботным, но в словах звенела горькая ирония.
Он стиснул зубы. Его терпение лопалось. Ему нужно было видеть ее страдание, чтобы оправдать свое!
— Это не смешно, — пробурчал он сквозь зубы. — Я серьёзно.
— Я знаю, — ее голос вдруг смягчился, стал теплым, как тот плед из альпаки, которым он укрывал ее прошлой зимой, когда она простудилась. — И я не просила тебя меняться, Артём. Никогда. Я любила именно тебя. Грубоватого, с навозом на сапогах, с твоими бесконечными историями про трактор. — Она потянулась к хрупкой веточке черёмухи, случайно торчащей из щели открытого окна, аккуратно поправила листок. — Я просто… я думала, мы сможем расти рядом. Ты — на своей земле, я — в своем городе. Пересекаться, делиться, дополнять. А не друг ради друга. Не ломать себя.
Он резко повернулся, ожидая увидеть в ее глазах упрёк, превосходство городской над деревенщиной. Но она смотрела на него так, будто он всё ещё тот самый парень, что дарил ей нелепые, трогательные букеты из полевых цветов, который тащил ее смотреть на первый снег в лесу. Это было невыносимо.
— Ты не понимаешь! — вырвалось у него, голос сорвался на крик. — Это сказки, Диан! Ты улетишь в свой престижный вуз, на какие-то курсы, будешь обедать в кафе с видом на Невский с людьми в костюмах, говорить на непонятном мне языке про искусство и бизнес! А я… — голос сломался, в нем прозвучала настоящая боль, страх перед неизвестностью и ее миром. — Я останусь здесь. И ты будешь стесняться меня. Сравнивать. Потом жалеть. Я не хочу быть твоим… приложением к прошлому!
Диана бережно, медленно положила руку на его ладонь, лежащую на руле. Даже сейчас, в момент разрыва, ее прикосновение было нежным, прощальным.
— Я бы привозила тебе круассаны с Невского, — сказала она тихо, и голос ее дрогнул на последнем слове, а в уголках глаз задрожали предательские капельки, которые она тут же списала на резкий порыв ветра, ворвавшийся в приоткрытое окно. — А ты бы смеялся, что они на вкус как картон, и угощал меня своим хлебом, теплым, из печи. — Ее губы дрогнули в подобии улыбки.
Он дёрнулся, словно от ожога, отдернул руку:
— Хватит! Не делай вид, что всё окей! Не притворяйся святой! Кричи! Плачь! Дай мне понять, что тебе тоже больно!
Она отстранилась, улыбка не дрогнула. Только пальцы под столом сжали край сиденья так, что суставы побелели и заныли. Внутри все кричало. Но она не дала крику вырваться наружу. Не для него.
— Хорошо, — кивнула она с преувеличенной легкостью, будто соглашаясь с прогнозом дождя. — Тогда давай закончим красиво. Как в кино. Посмотри… — Она указала на небо, где алели последние, угасающие мазки заката. — Ты же любил говорить, что закат — это не конец, а обещание нового дня. Обещание, Артём. — Она посмотрела прямо на него. — Пусть наше тоже будет обещанием. Просто… другого дня. Для каждого из нас.
Артём замер. В горле стоял ком, а в груди бушевало противоречие: ему отчаянно хотелось встряхнуть ее, вырвать крик: «Докажи, что тебе больно! Докажи, что я что-то значил!», но вместо этого из пересохшего горла вырвалось лишь:
— Ты… совсем не жалеешь? Ни о чем? — Голос звучал хрипло, почти умоляюще. Он ловил ее взгляд в зеркале заднего вида, ища хоть трещину в ее броне.