"Сапожник без сапог," — горько подумала она, глядя на отражение в стекле. "Ищущая романтику саги — и разбивающая сердца (или самолюбия?) осколками янтаря." Запись в блокноте про "окровавленную сагу" казалась теперь пророческой.
Но Кёльн… Кёльн был другим. Мало кто помнил, что именно здесь, в начале XIX века, в кругу гейдельбергских романтиков (Клеменс Брентано, Ахим фон Арним), родилось то самое литературное направление — романтизм, воспевавшее чувства, природу, иррациональное, национальный дух. Ирония судьбы: именно сюда, в колыбель романтики, приехала она, чувствуя себя абсолютно выжженной эмоционально, чтобы научиться… прощать. Себя. В первую очередь себя.
Выход из прохладной, суетливой каменной Köln Hauptbahnhof был как падение в бездну величия. Или взлет? Диана сделала шаг на привокзальную площадь — и его накрыло. Не постепенно, не по частям — сразу, целиком, всей своей чудовищной, божественной массой. Кёльнский собор.
Воздух вырвался из ее легких со свистом. Она буквально отшатнулась, наткнувшись спиной на холодную гранитную колонну вокзального портала. Две остроконечные башни-близнецы, черные, словно выкованные из ночи и копоти веков, взмывали в свинцовое небо. 157 метров немого укора человеческой ничтожности. Камень. Тонны камня, выточенного в бесчисленные шпили, фиалы, аркбутаны, вимперги — каменное кружево такой невероятной сложности, что мозг отказывался воспринимать это как творение рук человеческих. Это была готика, доведенная до абсолюта — дерзкая, отчаянная, истово устремленная ввысь, к Богу, к свету, к чему-то недостижимому. Сам воздух гудел от его немого присутствия, вибрировал от подавленной мощи. Люди у подножия, спешащие, фотографирующие, жующие сосиски, казались жалкими, суетливыми букашками, ползающими по подножию спящего титана.
«Святой… Боже… Матерь…» — мысленный вихрь из обрывков молитв и просторечий пронесся в голове Дианы. Рот приоткрылся от абсолютного, первобытного изумления. Никакие студийные фото с идеальным ракурсом, никакие восторженные описания в путеводителях — ничто не могло подготовить к этой физической встрече. Это было не здание. Это был акт веры, застывший в камне. Попытка поколений, веков, тысяч безымянных каменотесов и зодчих дотянуться до абсолюта. И самое потрясающее — он… не был достроен. Ее память, еще затуманенная стыдом и дорожной усталостью, лихорадочно выудила факт: начали в 1248 году. Закончили? В 1880-м. Шесть веков! И даже сейчас, в XXI столетии, на нем висели строительные леса, опоясывая часть южной башни, как гигантские белые бинты на черном теле великана. Он всегда в работе. Всегда в процессе. Никогда не закончен.
«Никогда не достроен…» — эхо этой мысли ударило в самое нутро Дианы, заставив сжаться сердце. «Как и я. Как мое жалкое "исцеление" после Артёма… после того кошмара в Калининграде. Всегда в работе. Всегда с этими дурацкими психологическими "лесами" на душевных ранах. Вечно чинящаяся, вечно недостроенная…» Вдруг, сквозь изумление и привычный укор себе, пробилась новая, странная мысль: «А что, если в этом… нет катастрофы? Что если сама идея "завершенности" — это иллюзия? Мираж? Может, величие — не в идеальном фасаде, а в самом этом вечном стремлении? В этой нескончаемой стройке души?»
Она оттолкнулась от колонны, словно в трансе, и пошла вперед, навстречу гиганту. Мелкий, холодный осенний дождик засеял на лицо, смешиваясь с внезапно навернувшейся влагой у глаз. Она запрокинула голову, пытаясь охватить взглядом необъятное. Капли стекали по древним, шершавым камням, по гримасам каменных горгулий, смотревших на нее, букашку, с высоты птичьего полета с вечным, каменным презрением или, может, с пониманием? Она чувствовала себя микроскопической, временной, сиюминутной пылинкой перед лицом этой каменной вечности, застывшей в вечном движении становления. И странным образом это ощущение не унижало, а… успокаивало. Ее ошибки? Ее боль? Ее невыносимый стыд за тот выброшенный браслет и крики? Все это было каплей в океане времени, песчинкой, затерявшейся у подножия этого гиганта. Собор стоял. Он пережил войны — она вспомнила фотографии разрушений 1945 года, где он стоял, израненный, но несломленный среди руин. Он пережил шесть веков незавершенности, насмешки, сомнения. И стоял. Неидеальный. Неоконченный. Вечно ремонтируемый. Но невероятно, подавляюще величественный в своем немом вопрошании к небу.