Она подошла совсем близко, к самому порталу. Дождь усилился. За спиной слышались обрывки языков — немецкий, английский, японский, русский:
"Mein Gott, ist das groß! Schau mal da oben, Klaus!" (Боже мой, как огромно! Посмотри наверх, Клаус!)"Honey, quick, take a picture of me with… oh, just the corner, I guess…" (Дорогой, быстро, сфоткай меня с… эх, хотя бы с уголком…)"すごい! 本当に大きいですね！" (Потрясающе! Действительно огромный!)"Вась, ты представляешь, сколько это строилось? Шесть веков! Мы за свою жизнь квартиру до конца не отремонтируем!" — смеялась русская пара.
Эти голоса, этот гул жизни у подножия вечности, были как фон, подчеркивающий ее одиночество перед лицом собственных мыслей. Она нашла взглядом одно из каменных лиц святых над входом. Оно было строгим, изможденным, с глубоко запавшими глазами, смотрящими куда-то в вечность. Или в нее?
«Прости…» — мысль оформилась в тихий, срывающийся шепот, который потонул в шуме дождя и толпы. Но она знала, что это важно. «Прости меня, Кирилл…» Имя, произнесенное мысленно, все еще резануло, как нож. «Прости за ту боль. За этот… животный ужас, который заставил меня швырнуть твой подарок. За слова, которые я сказала. За "тысячу поклонниц". Я была… я есть… раненая. Испуганная зверушка, которая кусает протянутую руку. Я не оправдываюсь. Я… признаю.» Слова были обращены не столько к парню в далеком Калининграде, которого она, вероятно, больше никогда не увидит. Они были обращены к себе. К той части себя, что застыла в позоре и самоистязании. Это был первый, робкий, но такой важный шаг. Просто признание вины. Без привычного самоуничижительного: "Я ужасная, я все испортила". Без оправданий: "Он сам виноват, зачем давил". Просто констатация факта: Я сделала это. Мне жаль. Дождь стекал по ее лицу, смешиваясь с солеными каплями, смывая пыль дороги и первые крупицы каменной тяжести с души. Она стояла перед Кафедралом, крошечная и вечная в своей незавершенности, и училась прощать. Начиная с себя.
Хостел оказался крошечной жемчужиной в переулке за собором — чисто, тихо, с винтовой лестницей и видом из окна дормитория на черепичные крыши. Сбросив рюкзак, Диана почувствовала невероятное облегчение. Она сняла пальто из Осло (его теплая клетка казалась здесь немного чужеродной, слишком "лесной" для каменных джунглей) и надела просто свитер. Вышла на улицу, вдохнула влажный кёльнский воздух — и попала в объятия Altstadt.
После грандиозной, почти давящей мощи Собора, узкие, кривые улочки Старого города показались райским уголком человеческого масштаба. Фахверковые домики, раскрашенные в нежно-розовый, охристый, мятно-зеленый, голубой, будто сошли с открытки. Каждый этаж чуть нависал над предыдущим, окна улыбались цветами герань в кашпо. Тротуары выложены брусчаткой, отполированной миллионами ног. Воздух был густым, как бульон, из ароматов: сладковато-горький дымок gebrannte Mandeln (жареный миндаль в сахаре), пряный, согревающий пар от котлов с Glühwein (глинтвейн), невероятный запах свежей выпечки из булочных — булочки с изюмом, штоллен, пряные кексы. И под всем этим — едва уловимый, но стойкий запах старого камня, влаги и… чего-то речного. Рейна.
«Как будто попала внутрь пряничного домика, только для взрослых, — подумала Диана, замедляя шаг. — И пахнет так, что хочется остаться здесь навсегда. Забыться…» Но забыться не получалось. Тень Калининграда витала рядом.
На площадях разворачивались шатры Weihnachtsmärkte — Рождественских базаров. Было еще рано, до декабря, но подготовка шла полным ходом: рабочие монтировали гирлянды, устанавливали деревянные стойки, вешали звезды. Ощущение предвкушения чуда витало в воздухе, смешиваясь с ароматами.
"Glühwein? Heiß und lecker! Nur drei Euro!" — крикнул веселый парень у импровизированной стойки, протягивая дымящийся картонный стаканчик проходящей паре туристов.
"Oh, yes, please! Two!" — обрадовалась девушка в пуховке.
"Zwei Mal Glühwein, bitte schön!" — уточнил парень, уже доставая евро из кошелька.
Диана почувствовала легкий озноб. Глинтвейн был бы кстати, но она выбрала горячий шоколад — густой, темный, почти как растопленный шоколадный батончик, с шапкой взбитых сливок и посыпкой корицы. Купила его в маленькой булочной с витриной, ломящейся от сладостей. Тепло стаканчика согревало ладони. Она пошла без цели, просто следуя за поворотами улиц, за запахами, за звуками города — смехом из пабов, звоном трамвайных колокольчиков, музыкой уличных музыкантов (аккордеонист играл что-то меланхолично-прекрасное). Она впитывала атмосферу, как губка, позволяя уюту и мирной суете Старого города окутывать ее, смывая остатки дорожного напряжения и берлинской апатии. «Здесь хорошо. Просто… хорошо».