Она проснулась еще до рассвета, когда мир был окрашен в сизый, предрассветный перламутр. Последние отголоски вечеринки — музыка, смех, плеск воды — тихо перезванивали в памяти, как далекие колокольчики. Накинув мягкое, прохладное кимоно, она вышла на балкон. Воздух обнял ее, кристально чистый, прохладный, омытый ночью, пахнущий только морем и влажным песком. Море лежало неподвижным листом расплавленного перламутра, еле различимая грань между водой и небом. Ни души. Только чайка, скользящая над гладью в безмолвном полете.
Диана спустилась вниз. Тишина в спящем отеле была почти осязаемой. Она прошла сквозь дремлющий сад — ароматы олеандров и жасмина казались гуще, интимнее ночью. Мимо бассейна-сапфира, теперь темного и затихшего, где лишь несколько огарочков свечей в стеклянных шарах все еще покачивались, как последние огненные светлячки, отражаясь в неподвижной воде. И вышла на абсолютно пустынный пляж. Галька хрустела под босыми ногами, звук казался оглушительным в этой тишине. Она дошла до самой кромки, где вода ласково лизала камешки, сбросила кимоно — оно легло на гальку синим шелковым облаком — и шагнула в море.
Вода обожгла прохладой, бодрящей, живой, последний намек на вчерашнюю теплую ночь растворялся мгновенно. Она поплыла не спеша, брассом, сознательно растягивая каждый гребок, наслаждаясь мощным толчком ног, чувствуя, как мышцы спины и плеч работают плавно, сильно. Каждый всплеск был музыкой, каждое движение — подтверждением силы и свободы ее обновленного тела. Соленая влага обтекала кожу, смывая невидимую пыльцу вчерашнего веселья, оставляя ощущение первозданной чистоты.
Выбравшись на берег, она не потянулась к полотенцу. Она села прямо на прохладную, влажную гальку, обняв колени, подставив лицо навстречу рождающемуся дню. Солнце только-только выкатилось из-за горизонта, огромный, багрово-золотой шар, заливший небо и воду нежнейшими пастельными тонами: розовый, персиковый, светло-лиловый, мягкое золото. Огни Стамбула на горизонте мерцали бледно, как усталые земные звезды, готовые уступить небо дневному светилу. Рядом лежал ее верный блокнот цвета морской волны. Она прихватила его машинально, по привычке. Но рука не потянулась к ручке.
Внутри царила тишина. Глубокая, полная, звенящая. Тишина после бури чувств. После освобождающего танца в сияющей воде. После звонкого, идущего из живота смеха. После долгого, извилистого, подчас мучительного пути. Это была не пустота выжженной земли. Это была наполненность. Тихий, ровный, глубокий покой. Как в мастерской после завершенной плавки: горнило остыло, шлаки — боль, вина, страх — удалены, а сам металл души чист, прочен, готов принять любую новую форму.
Она больше не винила себя. Ни за осколки Калининграда, вонзавшиеся в память. Ни за паническое бегство, что казалось слабостью. Ни за яростный гнев, вырывавшийся наружу. Ни за слезы, пролитые в одиночестве. Она прошла сквозь это. Вынесла тьму наружу, как занозы, в венской исповеди под стук кофейных чашек. Отдохнула душой и телом здесь, на этом клочке берега. Исцелилась. Солнцем, что прогрело кости. Морем, что омыло раны. Танцем, что разбил оковы. И простыми, искренними улыбками Мустафы, Тома, незнакомцев, напомнившими, что мир полон доброты.
Она достала знакомый флакон «Waldlichtung». Брызнула на запястье. Знакомые ноты — влажная земля после летней грозы, глубина корней, смолистая прохлада кедра, освежающая кислинка грейпфрута — встретились с соленым дыханием моря, свежестью утра. Смешались. Создали новый, уникальный аккорд. Ее аромат. Аромат пройденного пути и обретенного, хрупкого, но прочного покоя. Аромат дома в себе самой.
Она знала: скоро. Скоро она сядет в долмуш, проедет вдоль побережья, войдет в шум, ароматы и суету Стамбула-города. Увидит величественный купол Айя-Софии, устремленные в небо минареты Голубой Мечети, погрузится в лабиринты Гранд Базара. Проплывет по бирюзовому рукаву Босфора, где воды Чёрного моря встречаются с Мраморным. Это будет новая глава, полная открытий, шума, истории.